Ah, gostinica moja, ah, gostinica! Na krovat' prisjadu ja — ty podvinesh'sja…[90]

Она почувствовала. Уже возле самого номера, почти на пороге, остановилась, взглянула в глаза:

— Если что-то не так, Отомар, любовь моя, уходи. Я не обижусь, ты все равно — лучшее, что со мной случилось в жизни. Ты старше, ты умнее. Решай за нас двоих.

Он хотел ответить, но утонул в синем омуте.

* * *

— Знаешь, Отомар, только сейчас начала соображать. Вышибает, посильнее затяжного прыжка! А раз уж начала… Ты мне все-таки не веришь?

— Почему? Не спросил, откуда тебе известно мое имя? Не хочу знать, Вероника. Мы — солдаты разных армий.

— Это правда, любовь моя. Ты антифашист, я присягала фюреру. Но если ты решишь, Отомар, что меня к тебе приставили, что я тебя предала… Мне незачем станет жить. Просто — незачем… Не смей ничего отвечать, Отомар! Есть вещи, которые не обсуждают.

— Иногда мне кажется, что Герда права, и ты — с какой-то другой планеты, где живут прекрасные синеглазые ящерицы — и очень игривые волчицы.

— Очень неумелые волчицы. Приходится быть ведомой, старое правило: «Делай, как я!» Буду стараться, Отомар… Намек я поняла, но о «Бегущих с волками» больше ничего не скажу. Я зажгла маяк, остальное зависит только от тебя… Однако кое в чем другом отчитаюсь. В Берне меня должны были встретить на вокзале и увезти подальше. Встретили, но передали совсем другой приказ — и ключ от камеры хранения. Там меня ждал марсианский летательный ранец и письмо от мамы. Не удивляйся, Отомар, она мой командир. Мне велено остаться здесь, в Швейцарии, — до нового приказа. Мама написала и о тебе, Отомар Шадовиц, советовала верить во всем. Как видишь, я поверила! А кто рассказал ей — Геринг, твой знакомый из СД, кто-то еще — не знаю. Вот вся правда! А сейчас, мой Отомар, можешь делать с пилотом-испытателем первой эскадрильи «Врил», что пожелаешь… Кстати, у тебя опять сигарета погасла.

* * *

Они целовались возле темного окна, сбросив уже ненужные простыни, когда ночь внезапно исчезла, пронзенная лучами автомобильных фар. Резкий голос клаксона. Одна машина, вторая, третья, четвертая…

Марек Шадов даже не оглянулся. Приехавший за полночь Геббельс Колченогий того не стоил.

Мякиш. — «Рампа» — Под душ! — Мир для нынешнего поколения. — Сколько лет Герде. — Сестричка Лавина. — Сорванец в кепи. — Шлейдек, кефирный город. — Дуви-ду дуви-дуви-ди! — Помогли тебе твои марсиане? — Все в сборе. — Южная стена.

1

Именующий себя Теофилом-Боголюбцем, Мастером, иногда Мельником, все-таки сумел подстеречь в эту ночь неприятеля своего, Крабата. День Мастеру Теофилу не подвластен, равно как и отринувшая его в давние годы явь, но есть еще сон, время вне времени, когда человек доступен Врагу. Теофил терпеливо ждал, но и дождавшись, долго не мог подойти к Метеору. Отомар Шадовиц, заснувший ненадолго на третьем этаже Северного корпуса отеля «Des Alpes», был под надежной стражей. Его обнимала девушка с белыми крыльями, и волчьи тени неслышно скользили вдоль незримого огненного кола. Теофил оказался бессилен переступить черту, слишком сильна была любовь Небесной Вероники. Когда же Метеор, прорвав покрывало сна, вернулся в явь, Мастер отступил, но недалеко и ненадолго. Ночь Колченого еще не закончилась.

Мастер дождался. Марек Шадов вновь уснул за час до рассвета, но уже в своем номере в главном корпусе отеля. Здесь он стал наконец-то доступен. Душа Крабата была неспокойна, волшебство же маленькой девочки из сказки Ганса Христиана Андерсена оказалось слишком нестойким. Теофил растоптал ее защитный круг и, подступив ближе, возложил костлявую длань на плечо сына Небесного Камня.

— Крабат!.. Кра-а-абат!!!

* * *

— Кра-а-абат! Час настал, Кра-а-абат!..

Он проснулся, сразу, рывком, готовый к бою на тверди реального мира, но явь выскользнула из-под ног. Гостиничный номер исчез, не стало и призрачной мельницы. Перед ним расстилалась неровная каменистая равнина, освещенная багровой предрассветной луной.

— Сколько можно убегать, Крабат? Век? Два?

На Мастере Теофиле камзол с потертым шитьем, старая треуголка, тяжелая трость в левой руке. Таким его видели на Рождество, в этом убранстве и похоронили его испепеленную плоть, закопав забитую осиной домовину на ближайшем перекрестке неподалеку от Шварцкольма.

— Мир не слишком велик, Крабат, и слишком тесен для нас двоих.

Метеор, сын Небесного Камня, не ведал страха, но умел удивляться. Взглянул в пустые глазницы, улыбнулся — прямо в желтый оскал.

— Но почему сейчас, старый скелет? Я никуда не убегал, я жил, умирал и вновь рождался на родной сорбской земле, в нашем вечном Лужицком крае. Это ты, Teufel-оборотень, прятался в своем гробу. Решил, что нынче твое время?

Теофил рассмеялся так, как может смеяться только мертвец:

— Да, мое! Оно наконец-то наступило. Ты стал слаб, Крабат. Родная земля давно уже не дает тебе силу, ибо ты отринул ее. Тебя, счастливца, хранило волшебное кольцо Гиммель, сильнейшее из всех колец, но теперь оно сломано — по твоей вине. Сейчас ты слабее меня, давно истлевшего в вашей проклятой земле.

Метеор поймал зрачками багровый лик нездешней луны. Камни, воздух и даже свет, падающий с низких небес, все, как губка водой, пропиталось холодом. Не звонким рождественским морозом, но сырым ознобом старой могилы.

— Проклятой? Ты тоже сорб, Теофил. Как и все мы, ты жил на родной земле и ушел в нее. Наша вражда вечна, но чем провинилась перед тобой Лужица?

— Слабостью! — клацнули желтые зубы. — Мы, сорбы, растеряли наследие предков, отвернулись от богов, не вышли на бой с поработителями. Bitwu bijachu, horcu, zeleznu, nehdy serbscy wotcojo, wojnske spewy spewajo. И где оно все, Крабат, куда исчезло? Сила теперь у тевтонов, и слава у них, и мудрость, и власть. Я проклял нашу слабость, наше бессилие и вверился чужим богам — богам победителей. Разве ты, Крабат, поступил иначе? Теперь мы с тобой вровень.

Пустые глазницы взглянули в упор, ударили тьмой. Крабат устоял.

— Не вровень, нелюдь! Но хватит болтать. Мякиш?

— Мякиш!

Живая ладонь — и желтая кость полуистлевших пальцев. На каждой — маленький кусочек пумперникеля, черного ржаного хлеба с непромолотыми зернами. Крабат сжал его в руке, сминая в бесформенный катышек-комок. Мастер пристроил хлеб между желтых зубов, заскрипев челюстью, раскусил, принялся жевать. Наконец выплюнул, чуть не уронив, поймал и принялся давить пальцами-костями.

Отомар Шадовиц поднял руку с мякишем:

— Я готов!

— Не спеши! — Тьма из глазниц плеснула ненавистью. — Забыл, чему я тебя учил на мельнице? Пумперникель нужно мять очень долго, пока не почувствуешь зерна, пока хлебная плоть не растечется под пальцами…