– Только родному, понял?! Только родненькому! А тебе я спустить дала, чтоб ты не расстраивался! А любимому – хоть на клычок, хоть буравчик, хоть розеточку, хоть бахчисараечку! Чтоб ему приятно было!

Фанера с дребезгом отлетела, и низкорослый юноша-прапорщик, улыбаясь, покинул комнатку.

А вдогонку за ним, бряцая частым металлическим наворотом сапожек из сайгачьей замши, в черно-атласном платье, шитом золотою ниткою, на золотых же пуговицах-клепках, от плеч кружевная, а снизу – короче не бывает, показалась девушка-жиганка – камелия, крестница Киприды; по всей вероятности, приезжая из Великороссии, взятая в лом прямо от стойки в аэродромовском ресторане. Она все еще кричала, и губы ее были в исступлении нагнетены.

Красавицу с осторожностью удалили в женскую камеру, а взамен вызвали дядьку Гупало.

За два десятка часов своего ареста – вдобавок днем его посылали на уборку погрузочных дворов при балашовских пакгаузах – слобожанин оброс и еще засалился. При виде следователя Александра Ивановича он незамедлительно принялся виноватиться и сокрушаться – и все это, как водится, не без буффонства, не без истерического многократного переспроса: а куда ж присесть? на стулку? на тубаретку? – но Титаренко посыла не принимал.

Несколько переждав – и не столько слобожанское актерничество, сколько истязающий сердце припадок словобоязни, – он подперся сведенными тыл к исподу ладонями, ибо голова его тяготела укануть лбом в покореженную столешницу, и сказал:

– Бабку вашу есть кому забрать?

– Она абсулютно нормальная, – сразу отозвался Гупало. – Може, как говорится, нервная, та, знаете, некультурная.

– Смотрите сами, дядьку, – почти не отводя подбородок, устроенный в перекрестье больших пальцев, еле слышно предостерег Титаренко. – Экспертиза в ее случае дело формальное, диагноз ей поставят «деменция», старческое это… слабоумие, и переведут – туда, где у них на тридцати койках пятьдесят пенсионеров лежат валетом. Кому это надо? Так что если скажете, кто в состоянии ее до дому отвезти, мы его уведомим.

Эта очередная попытка затаиться, подставить вместо своего собственного и единственно возможного жизнепроживания какое-то иное, чаемое как более ловкое, юркое, еще не утратившее права на счастливые неожиданности и удачные исходы, – попытка эта предпринималась следователем Александром Ивановичем не по здравому рассуждению, а для грядущего внутридушевного отчета: все испробовано, прошу пощады! Но желая довоевать до конца и принудить подследственного к выдаче сообщников, он продолжал:

– Вам еще здесь свою пару неделечек отбурлачить придется, бабушка-старушка там пока спокойно дойдет, а племяша у нас студенты разберут на запчасти.

– Они ж позаболеют усе! – шепнул Гупало.

– Что значит «позаболеют»?

– Та вы же знаете: ото, как с вас они тянут, чтоб вы не ушли далеко, так, ото, в клинике тетка Наташка все на себя потянет; о-те старенькие, что там лечатся, усе поумрут; и персонал обслуживающий позамучается. А студенты хай не дотрагуются! – поднял он голос. – Бо то никто и не скажет, что оно будет, так ото ж нам с вами спешно надо…

По традиции Титаренко вознамерился было не мирволить наглому болтуну, расправиться с ним, как он того заслуживает; но накопленный за последние дни недосып взял свои меры: следователь Александр Иванович лишь презрительно пожал плечами, не удостаивая больше вниманием ни Гупало, ни других, подобных ему невидимых подлецов, раз они такие, что не погнушались подкрасться – и окружить.

Чулан-выгородка, где проводился допрос, охватывал часть капитальной стены с окном, обрешеченным между переплетами. Оконный проем был до того глубок, что подоконник мог бы использоваться в качестве дополнительного стола, возникни в нем надобность, или же книжной полки.

Титаренко оперся поясницею о ее выступ, подвигался, присел, а затем опять прошелся до прежнего своего места.

Произнесенное было произнесено, и следователь Александр Иванович, не желая ничего больше слышать, то и дело подходил к форточке, открывал ее – и глядел на освещенный фонарем от выступа крыши подножный пятачок: последнее укошенное коленце водосточной трубы, под которым в круглой ущербинке стояла – еще от вчерашнего дождя – вода, несущая на себе померанцевых тонов кленовый лист; к полуночи дождь измельчился до мглистой взвеси и перестал.

Пастухов сегодня кормили в чередной, соседней, хате, и едва только дядька Гупало, придя домой, успел развести ставни, как на околице закопошились, предупреждая о своем появлении, сильно поддали калиткою и с кокетливым – при виде А. И. Титаренки – ойканьем понесли в дом остаток от обеда: дрожжевые пироги, по-кацапски чиненные желтым крупным горохом, уплощенные с полюсов небольшие томаты, лук и теплые обрезки жирноватой свинины.

Не имея нужды в пастухах, Гупало все же платил семейные кормовые деньги – в порядке какой-то древней очередности.

– А зачем? – по привычке изображая непонимание, спросил следователь Александр Иванович.

– Та чтоб не обижались; мне те два рубля в месяц… – и хуторянин шаркнул подошвою по давно не подмазанному полу, от которого отделялся тяжкий глиняный прах.

До двадцати минут заняли благодарности соседке, выставление глазурованных плошек, низких широких стаканчиков и на треть полной бутыли с прямым острым оплечьем.

Титаренко с удовольствием поел печеного, омакивая пирожок размером с городскую булку в нежную мясную подливку.

Ему было как на курорте – отдохновенно, и начало этому свободному самочувствию коренилось в достигнутом еще прежде тайном соглашении с неотменимым. Как ни терзало его все с ним происходящее, он все же доспел усвоить, что безопаснее будет кое-какие видения досмотреть до конца, не просясь очнуться.

Ведь вот уже и сам он был позван – и не сумел отказаться – на эту давнюю свадьбу в Савинцах, о которой твердит и твердит ему за ужином дядька Гупало; свадьбу долгую, чумовую, так что от нее иные гости не могли отойти месяц. Двести лет как знают, что празднества свадебные много отъемлют здоровья, имущества, времени и работ у безумных слобожан; а к несчастью, у простолюдинов сопряжено со свадьбою еще и множество пустых обрядов.

– …а вже тогда перезва пошла; молодые половое сношение приняли, а людячки наши дурные кричат, гадость всяку поют; на свадьбе, как говорится, всегда дух тяжелый.

Тини-тини, тиниченьки,

А й у полi криниченьки.

Там пизди сидять

По сокирцi держать.

Хочуть хуя зарубать.

А хуй не дурак:

Як iскоче на лавочку,

Як ухвате булавочку —

Цап стару пизду по зубах!

– У-ух, дядько, выводите вы меня, до предела выводите. Это ж когда оно было?

– А это еще братко мой на допризывной подготовке числился, – то, значит, в двадцать шестом.