Едва только вагонные ступеньки совпали с бордюрными брусками перрона, следователь Александр Иванович буквально вышиб из дверей сонного дядьку Гупало, и они, пробежав короткий подземный переход, взошли в основное помещение Южного вокзала, украшенное пятиглавыми фонарями на витых медных столбах и цветною эмблематическою лепниною по всему потолку.

От билетных касс и вплоть до сектора камер хранения зал представлялся полупустым. Несколько разветвленных монголоподобных семейств спало на лавках и тюках; чуть поодаль компания молодых пехотинцев сгрудилась подле томно откинувшейся на сиденье рыжеволосой женщины – и те из них, кто был побойчее, уже отстраняли инертных, стремясь оказаться среди счастливцев, кого первыми станет лобзать оцепленная войсками прелестница.

Но и здесь, в тепле и тихом безличном гуле, Титаренко не пожелал задержаться хотя бы до первых признаков рассвета. Купив себе и дядьке Гупало по стакану простывшего кофейного напитка, он вывел спутника на озаренную желтым привокзальную площадь, где прихватил Гупалу по-милицейски за пояс; ему почудилось, что слобожанин изготовился к ночному побегу, дабы оставить следователя наедине с наведенными им же фуриозными стихиями, а самому ускользнуть.

Руке было гадко во влажном тряпье гупаловской одежды, но Титаренко не поддавался и бормотал:

– Сейчас, дядька Игнатьич, сейчас поедем; так что теперь это ты меня извини.

Как едущий по казенной надобности, он мог бы заставить любой из стоящих на площадке таксомоторов засветиться и двинуться куда прикажут; при Титаренке были документ и оружие. Но задуманное им во время поездки требовало, хотя бы перед тем, как осуществиться, удесятеренной осторожности ко всему, что только ни попадается по дороге.

Твердо не желая выполнять насильно взъюченные на него поручения, Титаренко решил сам напроситься на иное поприще, а именно: преуспеть в том, что не удалось в свое время савинцовскому попу, – и убедить бабку Асташеву смилостивиться. Он сам не понимал, откуда нечувствительно явилось ему это намерение, не мог и определить, в чем оно состоит. Но – и в этом-то он был убежден несомнительно – достигнуть чаемой цели надобно было прямо и гладко, но и с отчаянного безоглядного налету, избегая задержек: следователь Александр Иванович твердо знал, что самое, по видимости, пустое событие – перебранка, пристальный злобный взгляд, под который в его положении можно попасть и в три пополуночи, – в состоянии исподволь помешать исполнению принятой им на себя спасительной повинности, потому что непременно изменит в нем верное его расположение, – и тогда останется только сесть на мокрый парапет, подобрав повыше колени и заслоняясь руками от прямых шлепков по мордасам .

Ближний к Титаренке автомобиль без предупреждения ожил, и владелец его, поведя головою так, чтобы видеть в зеркале – годятся ли ему пассажиры, с барственною угрюмостью шевельнул мускулами лица, осведомляючись: где будем ехать – и сколько?

Даже перед самою остановкою следователь Александр Иванович не сообразил, что центральные ворота, к которым он велел подогнать, обязательно будут закрыты. Отпустив по неразумию машину, он беспомощно затоптался у фигурно проклепанных створок; Гупало стоял неподвижно. До меньших ворот, что вели в круглосуточный приемный покой психоневрологического госпитального комплекса, было никак не меньше версты по периметру непрерывной ограды.

За оградою же, набранною из частых, квадратного сечения прутьев, соединенных между собою литыми поперечинами в виде знаков трефовой масти, – оградою, утвержденною на бетонной основе, высотою под пупок, находился двухсотдесятинный участок, известный в городе как Сабурова дача, или попросту «Сабурка»; более двух с половиною дюжин старых и относительно новых зданьиц-корпусов, означаемых по номерам отделений; в саду, насаженном еще в краткое губернаторство Н. А. Протасова, если не прежде.

То было бы глупо для дела явиться в психбольницу в четыре утра таким, каков он есть теперь: воспаленным, успевшим дважды измокнуть и высохнуть, неухоженным стрикулистом, – о том, как выглядит Гупало, Титаренко не думал, – и затем дожидаться в посетительском закоулке более поздних часов. Однако разразившаяся над ним устремленность не отступала ни в чем. Поэтому, протолкнув слобожанина вперед себя, следователь Александр Иванович двинулся сквозь длинный, под сводами, коридор ко внутренним дверям, открывающимся в больничный сад. У выхода ему пришлось объясниться со служащим ВОХРа в короткой чумарке синего сукна и санитаром-эпилептоидом, которых в лечебницах для душевнобольных охотнее всего берут на вспомогательные должности – за их лояльность, аккуратность и неумолимость.

Корпус, где содержали находящихся на экспертизе, располагался по диагонали от главных ворот, выделенный в самостоятельную единицу кирпичною стеною с растяжками колючей проволоки по косому гребню. Стена означала и задний двор, примыкая к трехэтажной постройке в торцах. Все видимые окна корпуса несильно светились.

Настоящий рассвет был достаточно далеко, может, даже за чертою города; но если спросить у стражника: «Сколько ночи?» – то, поглядев на цифирный круг, он просигналит: «Всего ничего» – и промнется то так, то этак, не сходя с места. После недели дождей двадцать первое сентября спозаранку походило на глубокую осень; куда-нибудь туда, за условную середину четвертого квартала. Черно-серебристые хлопья покрывали почву, и из тех же веществ, но мелкого разбора, состояла и видимая часть древесных стволов, достигавшая козырька гупаловской кепки. Но покамест спутники выбирались к ответвлению, ведшему до самого крыльца закрытого корпуса, весь нижний пласт охлажденной мжички, которою был напитан воздух, отслоился от верхних своих начал и, дойдя почти до жидкого состояния, сплыл к самим ногам идущих в экспертное отделение.

Судебно-психиатрическое исследование старухи Натальи Асташевой явилось нечаянным плодом гневливости, овладевшей Титаренко в областном бюро. Выписанное им постановление было уважено, но иначе и не могло случиться. При этом следователь Александр Иванович сперва полагал, будто речь идет о хорошо известной ему экспертизе притворных и искусственных заболеваний – вроде той, которой подвергались наклонные к дезертирству и попыткам самоубийства. Одно такое пребывание среди взвихренных, изощренных в своей одержимости созданий оказывалось безо всякого битья действенною устрашающею терапиею, так что обманщику предпочтительней было бы прикидываться здоровым, нежели душевнобольным.

Прошедшие дни все переменили для следователя Александра Ивановича, но в закрытом корпусе распоряжались по-своему, и Титаренко, прежде желая всего-то отомстить Асташевым за их настойчивое проникновение в его повседневный обиход, вынуждался теперь к изысканию способов поскорее добраться туда, куда без предварительной договоренности даже ему допуска не давали.

А как он уже до того близко подошел к намеченному, что мог не слишком опасаться непреодолимости последних препятствий, то почувствовал себя в состоянии пройтись – прямиком, по газону – на боковую аллею, к садовому дивану. Ничто, казалось, более не гнало его напролом, не требовало с боем пробиваться сквозь любые заслоны; наоборот, деловитая и печальная готовность вполне владела следователем Александром Ивановичем: перекурить; отдохнуть и окаменеть, чтобы добиться возврата способности к рассуждению; вслед за тем позвонить дежурному в прокуратуру – и обеспечить доступ в соответствующую палату.