Разумеется, он мог пойти в Дом Скорняков прямо так, прямо сразу. Но он не сделал этого. Чего было в этом больше ― вольного разгильдяйства, самоуправства, детского упрямства или желания просто выспаться, сам Эгин не знал. Но понимал, что если не упадет в постель сейчас же, то уснет на пороге Дома Скорняков, так и не дождавшись привратника. Сколь бы ни были велики его таланты бороться с дремой, но после двух дней непрерывной безостановочной скачки даже они были исчерпаны. Голова начинала кружиться, а земля уплывать из-под ног, колени не гнулись, язык не ворочался, а где-то на краю сознания Эгин стал различать голос Овель, басовитый рокот покойного наставника по логике Вальха и гоготание Иланафа. Он решительно схватил колотушку у гостиничной двери и закрыл глаза в предвкушении отдыха. Впрочем, даже если бы Эгин оставил глаза открытыми, он едва различил бы в уличной темноте две фигуры, словно по команде замершие за высоким крыльцом ближайшего строения, когда остановился он сам.

– Мне лучшую комнату. Плачу серебром, ― выдохнул Эгин в лицо перепуганному насмерть хозяину.

– Прошу прощения, но указом Сиятельного князя все гостиницы, трактиры и постоялые дворы закрыты на неопределенный срок.

В иное время Эгин, пожалуй, выругался бы или зашипел проклятия, ибо велика была его находчивость и словоохотливость в такие моменты. Но в этот раз…

– Плачу серебром, ― повторил Эгин с каким-то пьяным нажимом.

И, как ни странно, это подействовало. Обессиленный конь Эгина был принят под уздцы и сопровожден в стойло, да и сам Эгин в некотором роде тоже.

При желании за один серебряный авр он мог теперь располагать всем первым этажом гостиницы. И вторым тоже. Но первый был куда лучше, несмотря на то, что комнаты, располагавшиеся там, по традиции были гораздо хуже верхних.

Эгину пришлось поступиться условной роскошью ради одной достаточно эфемерной вещи: Скорпиона, ожидающего своего часа в его сарноде. Отчего-то Эгину подумалось, что если Скорпион оживет, то покинуть первый этаж ему будет гораздо легче, чем второй. Глупость, конечно, но Эгину, не чующему под собой ног в ту ночь, это соображение глупым вовсе не показалось.

На то, чтобы разводить вокруг Скорпиона какие-либо излишние ритуалы, у Эгина просто не было сил.

Занавеси на окне он, однако же, задернул. Скорее по привычке, нежели оттого, что действительно полагал, будто кому-то будет не лень наблюдать за ним из окон противоположного дома или с улицы. На то, чтобы проверить, так ли это в соответствии с принятыми в Своде уловками, его уже не хватило.

Он с прискорбием сознался себе в том, что, явись сейчас в этом роскошном клоповнике обнаженная Овель исс Тамай собственной персоной, он, пожалуй, не пошел бы дальше одного изысканного поцелуя в шею. Или двух поцелуев в шею.

Головогрудь и клешни оставались целостны и неразлучны. Он выложил их из сарнода первыми.

Гарды кинжалов слиплись вместе так быстро, что за это время капля пота, скатившаяся с Эгинова носа, не успела достичь пола. Скорпион теперь мог ходить, бегать, карабкаться и юрко семенить из угла в угол. Правда, всего этого он не делал. Он оставался на месте, ибо ноги и туловище ― это еще не все, что нужно Убийце для того, чтобы убивать отраженных.

Пятое сочленение, так долго служившее пряжкой сандалиям Арда окс Лайна ― их пришлось оставить в трактире, в конюшнях которого свершилось второе по счету конокрадство, ― приникло к остальным частям Убийцы отраженных, словно бы никогда от них не отделялось.

Хвост и жало. Последняя «находка» Эгина была возвращена телу Скорпиона последней. Что ж, теперь тварь была… тварь была жива.

Эгин не успел насладиться плодом своих, в общем-то, нечаянных злоключений последнего месяца. Не успел подивиться тому, сколь ярко горят глаза на зловещей скорпионьей голове и как поблескивают синие камни на его клешнях. Ибо Скорпион, свернув хвост дугой, метнулся в неосвещенный угол комнаты, куда-то в сторону двери, уводящей в коридор. Метнулся и исчез.

«Ну что же, по крайней мере, я ― не отраженный», ― с облегчением вздохнул Эгин и, не потрудившись раздеться, упал в объятия подушек.

Бодрость во всем теле. Страх. Плотское желание. Вот три чувства, которые безраздельно владели Эгином, когда он шел Красным Кольцом к выходу на набережную, где стоял Дом Скорняков.

Где сейчас Убийца отраженных? Где сейчас Овель? Где сейчас Лагха Коалара? Вот три вопроса, которые стучались в сердце и разум Эгина.

Ага, вот она, набережная Трех Горящих Беседок. Почему «трех» и почему «горящих»? Эгин смутно помнил какую-то историческую байку о наемниках (не то грютских, не то харренских), которые, нефигурально пьяные одержанной накануне победой над смегами, шествовали из порта по направлению к центру города, горланя песни. Увидев беседку, они решили восславить неких родных богов огнепоклонством и подожгли ее. Но этого было мало, и они подожгли вторую. Наверное, потому, что богов в Харрене тоже было порядком. А затем, кажется, и третью. Что это была за война и были ли в Пиннарине беседки в те далекие времена, Эгин, разумеется, не знал, да и байку почти не помнил.

Дом Скорняков помнился Эгину куда как лучше. Когда идешь в порт, всегда проходишь мимо него. Хмурый, серый и трехэтажный, Дом Скорняков казался нежилым и угрюмым. Эгин нащупал во внутреннем кармане куртки сложенное вчетверо письмо, составленное тайнописью Пелнов.

«Что ж, самое что ни на есть утро четвертого дня!» ― заметил Эгин, в то время как его кулаки колотили в парадные двери, а уста орали что-то наподобие: "Привратник! Привратник ! ". Двое приземистых торговцев какой-то дрянью вразнос переглянулись в двадцати шагах от голосистого чиновника. Но Эгину не было до них дела. Ибо по его собственному внутреннему ощущению он был уже в самом конце пути.

«Теперь осталось увидеть Овель и умереть», ― подумал Эгин, когда в крохотном смотровом окошке показался белок чьего-то глаза с красными кроличьими прожилками.

– Чего тебе?

– Мне нужен привратник.

– Зачем?

– У меня к нему письмо, ― сказал Эгин почти шепотом.

В ту же минуту дверь резко распахнулась, а собеседник Эгина отступил в темноту. Сочтя это за приглашение, Эгин вошел внутрь.

– Привратник ― это я. Давай письмо… Эгин.

Было темно, но голос привратника больше не казался Эгину незнакомым. Теперь Эгин был совершенно уверен, что говорит с Онни. Когда тот зажег светильник, окрасивший стены замогильным светом, Эгин удостоверился в этом.

Онни. Осунувшийся, постаревший на добрых десять лет. Сломленный, но живой. Хуммер раздери этого Иланафа с его историями. Может, и Канн жив, если так?

– Знаешь, Иланаф говорил мне, что ты погиб.

– А я и в самом деле погиб, ― нахмурив чело, бросил Онни, не отрываясь от тайнописи Пелнов.