Первые лучи солнца через верхушки леса уже пробивались на берег реки, но они ничего не могли сделать с густым молоком речного тумана и последних сумерек. Он уже слышал крики, это кричали враги, они не понимали, что делать, кто-то уже выпрыгнул из лодок, кто-то думал, выпрыгивать ему или нет. А кто-то из них, что есть сил орал, чтобы его услышали на своем брегу:

— Засада! Засада!

Да, горные вы свиньи, да, это засада! Почти всю свою жизнь Волков воевал с горцами. И в южных войнах, и потом в войнах с еретиками, они всегда то за короля, то за этих сволочных детей сатаны, что отвергли Бога и Матерь Церковь. И теперь ему нравилось, что в голосе человека кричащего «Засада!» есть и обида и отчаяние.

Неясная тень в тумане вдруг уменьшилась вполовину, словно человек согнулся. Уж кто-кто, а он-то знал, что это значит, недаром ему в плечо болт попал. Это был арбалетчик, что натягивал тетиву арбалета. Даже боль в ноге не помешала ему прибавить шаг.

Арбалетчик только разогнулся, только поднял арбалет, не видел рыцаря, когда он полоснул его мечом. Справа налево. По руке, по плечу. Враг заорал, выронил, вернее отбросил арбалет. Словно он был горячий. Отрубить руку Волков ему не смог. Он был в хорошей стеганке. Да, кажется, еще и обшитой на руках и животе плотным войлоком. Горцы-арбалетчики железо на себе не носят, но стеганки у них отличные. Такую мечом не так просто рассечь. Кавалер занес меч, теперь думал рубить ему шею, бить под шлем, да арбалетчик заорал и кинулся прочь, в туман, прижимая к себе поврежденную руку. Жаль, надо было убивать, это был хороший арбалетчик. В тумане, на слух стреляя, попал в Волкова.

И тут же за ним еще один. Стоит, арбалет поднял. Целится мимо кавалера, в приближающиеся линии солдат, что ведет Бертье. Два шага к нему. Нет, теперь рубить он не будет, только колоть. Но подлец выстрелил и тут же разглядел в тумане кавалера. Все, что успел Волков сделать, так это в длинном выпаде самым кончиком меча ткнуть его в правый бок. Достал, но не глубоко, этот тоже заорал и тоже кинулся к реке в туман.

Кавалер обернулся:

— Ты тут?

Увалень пыхтел, но старался поспевать за ним.

— Тут, господин.

Справа, в пятнадцати или двадцати шагах от них гремела и лязгала каждым своим движением, темная, едва различимая в туманном рассвете, ощетинившаяся алебардами и копьями первая линия их солдат. Барабана у них не было, так что были отчетливо слышны резкие команды сержантов, помогающие солдатам держать линии ровными, то был «строевой шаг»:

— Шаг! Шаг! Раз-два, шаг!

Они шли, как живая стена, которая сдвинет любое препятствие, вот только шли они медленно. Волков думал, что сейчас там, у самой реки, сержанты горцев строят свою стену из людей. Чтобы его стена не опрокинула, не загнала их в реку. И поэтому он пошел вперед крикнув:

— За мной, Увалень.

Не прошел и двадцати шагов, как увидал в тумане рослого врага.

Он сразу понял, что это враг. А кто еще мог идти ему на встречу от реки. Шел один храбрец, чертов. Видно хотел глянуть, где противник. Не иначе офицер. Даже в тумане кавалер понял, что враг, идущий к нему на встречу без наголенников. Волков уже знал, как будет его убивать. Нет. Он не даст ему убежать как арбалетчикам. Отведя меч назад и вниз, чуть выставив вперед левую руку для защиты, он шел на врага. А тот убегать не собирался, замахнувшись каким-то оружием, так же шел на кавалера. Что у него было за оружие, Волков в тумане разглядеть не мог. Он видел, что враг держит его одной рукой. И что бы там ни было: клевец, топор, молот или тесак, все это было одноручным оружием и не представляло для опытного бойца в отличной броне большой опасности. Даже если враг ударит первым, то он примет его удар на левую руку, на наручи и отличную перчатку. А потом он нашинкует ему незащищенную левую ногу.

А враг, что шел к нему, вдруг кинулся на него со всей возможной быстротой и нанес удар. Бил он предсказуемо в шлем. Как и хотел кавалер, выставил руку, закрыл шлем от удара, оружие врага налетело на его крепкую руку в отличной броне… И… Стало темно.

И из этой тошнотной темноты пришла боль. Боль в левой части головы. Там, за ухом, даже ближе к шее появилась и росла боль.

Острая боль, которую дополнял тонкий и нудный звон. Он не помнил, как упал на колено, он даже не понимал, что стоит на колене. Он чисто машинально, сам того не понимая, отмахнулся мечом задев что-то. Потом махнул им еще раз. И получил еще один удар, на этот раз, слава Богу, не по шлему, а по левому наплечнику и горжету. Только тут он стал приходить в себя. Он почти ничего не видел, шлем от удара чуть сдвинулся, подшлемник съехал, закрыв обзор, да еще и дышать мешал. Он открыл забрало и буквально одним глазом увидал ногу. Крепкую левую ногу, в крепком башмаке, что упиралась в речной песок. Не думая ни секунды, он нанес удар, короткий, секущий, по икре, по мощной и твердой от напряжения икре, и тут же еще один, и еще. Нет ничего страшнее для открытой плоти, чем острый, как бритва, меч. Даже если удары не размашисты, а коротки и слабы, все равно благородное оружие оставляет страшные раны. Три расползающихся в коже дыры изливались потоками крови, сразу залив весь низ ноги. И тут враг стал убегать, да, медленно, но побежал, поганый еретик, припадая на свою растерзанную ногу, иногда так сильно, что чуть не приседал на ней. И одним глазом кавалер видел, как за ним топает огромными сапожищами с железными вставками Увалень. Он догоняет плохо бегущего, вихляющегося на бегу врага, и абсолютно глупо, и неумело, бьет того в спину алебардой, рубит прямо в кирасу, без всякой надежды пробить ее. Но враг не смог устоять, полетел лицом на песок, и Увалень начинает его рубить и рубить, бить сильно, но все так же неточно.

— Ноги, — орет Волков через сбившийся на лицо подшлемник, — ноги ему руби, болван.

Ни одного слова до Увальня, конечно, не долетело, но, кажется, он и сам справился. Тяжеленные удары большой алебарды, кромсали и ломали доспехи, вместе с костями горца. Волков попытался поправить шлем, но сильная боль пронзила затылок и шею за левым ухом. Боль так была глубока, так глубоко уходила внутрь его, словно шла острым шилом вдоль хребта до самой поясницы.

Головы не поднять, спину не выгнуть. Он, казалось, задыхался, и не только оттого, что сбившийся подшлемник закрывал ему рот, он просто не мог вздохнуть всей грудью. Как будто не умел этого делать. Волков бросил меч, сбросил перчатки и попытался непослушными пальцами найти застежки шлема. И тут его в спину сильно толкнули, он едва не упал, мимо него прошли ноги. И опять его толкнули, вдавили в песок его перчатку, снова толкнули, наступили ему на меч, опять толкнули. Это почти по нему прошли ряды его солдат. Они прошли, толкая и топча его, даже если и знали, что это он. Таков устав, никто не имел права останавливаться в строю. Нет такой причины, которая дозволила бы солдату остановиться во время движения в строю.

— Шаг! Шаг! Шаг! — мерно кричат сержанты, раз барабана нет.

И солдаты ровными рядами идут дальше.

А вот Увальню не было нужды шагать, он кинулся к Волкову, протискиваясь сквозь ряды солдат повторяя: