Она так и не ушла в эту ночь. Точно чувствуяза собой вину, которую только нежностью можно было кое-как загладить, она дорассвета просидела у его изголовья, порой тихонько целуя его или вполголоса называяласковыми именами. Иногда она отстранялась так, чтобы отсвет догорающего огняпадал на его лицо, и старалась увидеть это лицо таким, каким оно было в днисчастья и благополучия, — и каким, по его словам (глубоко запавшим ей в душу),может снова стать в страшный час кончины. Но тотчас же, отгоняя пугающую мысль,становилась на колени и горячо молилась: «Господи, пощади его дни! Сохрани мнеего! Смилуйся, господи, над моим бедным, несчастным, исстрадавшимся отцом —ведь хоть он уж и не тот, что был, но я так люблю, так люблю его!»

Только когда в окно забрезжило утро, защита отмрачных дум и источник надежды, она еще раз на прощанье поцеловала спящего ивыскользнула за дверь. Спустившись с лестницы и перебежав пустой двор, онавзобралась к себе на чердак и распахнула окошко своей каморки. За тюремнойстеной рисовались на чистом утреннем небе городские крыши, над которыми еще неклубился дым, и вершины далеких холмов. Она выглянула из окна; железные острияна восточной стене сперва заалели по краям, потом зловещим пурпурным узоромвырезались на огненном фоне встающего солнца. Никогда еще эти острия неказались ей такими колючими и грозными, прутья решетки такими массивными,тюремный двор таким тесным и мрачным. Она попыталась представить себе восходсолнца над полноводной рекой, или над морскими просторами, или над ширью полей,или над лесом, полным шелеста деревьев и пения пробуждающихся птиц. Потом сновазаглянула в глубь могилы, над которой только что взошло солнце, — могилы, вкоторой двадцать три года был заживо погребен ее отец; сердце ее содрогнулосьот горя и жалости, и она воскликнула:

— Да, да, я никогда в жизни его по-настоящемуне видела.

Если бы Юный Джон Чивери возымел желание (иобладал способностями) написать сатиру в осмеяние джентльменской спеси, ему непришлось бы далеко ходить за живыми примерами. Он нашел бы их без труда всемействе своей возлюбленной, в лице ее доблестного братца и изящной сестрицы,которые, кичась высоким происхождением, не брезговали низкими поступками ивсегда были готовы занимать или попрошайничать у тех, кто беднее их, есть чейугодно хлеб, тратить чьи угодно деньги, пить из чьей угодно чашки, да еще иразбить ее потом. Сумей он изобразить все неприглядные дела этих отпрысков благороднойфамилии, сделавших из своего благородства некий жупел для устрашения тех, чьейпомощью они пользовались, Юный Джон заслужил бы славу сатирика первой величины.

Тип употребил во благо возвращенную емусвободу, поступив маркером в бильярдную. Его так мало интересовало, кому онобязан своей свободой, что все наставления, данные Кленнэмом Плорнишу,оказались совершенно излишними. Ему оказали любезность, он любезно воспользовалсяэтой любезностью, и на том счел дело поконченным. Выйдя за ворота тюрьмы, таклегко перед ним распахнувшиеся, он поступил маркером в бильярдную, и теперьвремя от времени являлся на кегельбане Маршалси в зеленой ньюмаркетскойкуртке[52] с блестящими пуговицами (куртка была старая, подержанная, пуговицыновые) и угощался пивом за счет пансионеров.

При всей распущенности натуры этогоджентльмена одно было в нем прочно и неизменно: любовь и уважение к сестре Эми.Правда, это ни разу не удержало его от того, чтобы причинить ей огорчение, ниразу не побудило чем-нибудь поступиться или стеснить себя ради нее: но хоть еголюбовь и носила отпечаток Маршалси, все же это была любовь. Душок Маршалсисказывался еще и в другом: он отлично понимал, что вся жизнь сестры принесена вжертву отцу; но ему в голову не приходило, что она и для него, Типа, делаеткое-что.

Когда именно этот достойный молодой человек иего сестрица завели обычай извлекать из могилы скелет своего благородногопроисхождения и пугать им обитателей Маршалси, автор повествования сказатьзатрудняется. Должно быть, это случилось в ту пору, когда они впервые сталиобедать на счет сердобольных пансионеров. Достоверно одно: чем более жалким инищенским становилось их существование, тем надменнее постукивал костямискелет; а когда брату или сестре случалось выкинуть что-нибудь неблаговидное, встуке костей слышалось зловещее торжество.

В понедельник Крошка Доррит поздно задержаласьв тюрьме, потому что отец ее проспал дольше обыкновенного, а ей нужно былонакормить его завтраком и прибрать комнату. Но у нее в этот день не было работыв городе, поэтому она с помощью Мэгги управилась со своими обязанностями итерпеливо дождалась, когда почтенный старец отправился в кофейню читать газеты— двадцать ярдов до дома, где помешалась кофейня, составляли его утреннююпрогулку. Проводив отца, она надела шляпку и быстрым шагом пошла к воротам, таккак торопилась по одному делу. Как всегда, при ее появлении болтовня вкараульне смолкла; и один из старожилок, подтолкнув локтем новичка,поступившего только в субботу, шепнул: «Смотрите, вот она».

Ей нужно было повидать сестру; но когда онапришла к мистеру Крипплзу, оказалось, что сестра и дядя уже ушли. Она ещедорогой решила, что если не застанет их дома, то пойдет в театр, находившийсянеподалеку, на этой же стороне реки. Так она и сделала.

Театральные порядки были известны КрошкеДоррит не больше, нежели порядки на золотых приисках, и когда ей указали наобшарпанную дверь, у которой был какой-то странный невыспавшийся вид и которая,словно стыдясь самой себя, пряталась в тесном переулке, она не сразу отважиласьтуда направиться. У двери праздно стояли несколько бритых джентльменов впричудливо заломленных шляпах, чем-то напоминавшие пансионеров Маршалси. Последнееобстоятельство придало ей духу; она подошла и спросила, как ей найти миссДоррит. Ее пропустили внутрь, и она очутилась в темной прихожей, походившей наогромный закопченный фонарь без огня, куда доносились издали звуки музыки имерное шарканье ног. В углу этого мрачного помещения сидел, словно паук,какой-то мужчина, весь синий, как будто заплесневевший от недостатка свежеговоздуха; он пообещал уведомить мисс Доррит о том, что ее спрашивают, черезпервого, кто пройдет мимо. Первой прошла мимо дама со свертком нот, до половинызасунутым в муфту; у нее был такой помятый вид, что хотелось сделать доброедело, выгладив ее утюгом. Но она очень любезно предложила: «Пойдемте со мной; явам живо разыщу мисс Доррит», — и сестра мисс Доррит послушно двинулась за неюв темноту, навстречу музыке и шарканью ног, которые с каждой секундойстановились слышнее.