По всему двору шла обычная для воскресноговечера прощальная суета; там и сям можно было увидеть, как плачет какая-нибудьбедная женщина на груди у мужа или сына, только что ставшего обитателем тюрьмы.Было время, когда и Отец Маршалси плакал так в темных закоулках тюремногодвора, мешая свои слезы со слезами жены своей. Но с тех пор прошло уже многолет, и теперь он стал подобен морскому путешественнику, который за долгоеплаванье успел излечиться от морской болезни и страдания пассажиров, недавнопринятых на борт, только раздражают его. Он искренне возмущался, находя, чтолюдям, у которых глаза на мокром месте, нечего здесь делать, и был бы не прочьвысказать свое возмущение вслух. Впрочем, он и без слов умел так недвусмысленновыразить протест против подобных нарушений общей гармонии, что нарушители,завидя его, торопились ретироваться.

В это воскресенье он был настроен благодушно имилостиво не замечал ничьих слез, когда с терпеливым и снисходительным видомшел к воротам, провожая Фредерика. В караульне, ярко освещенной пламенем газа,толпились пансионеры — прощались с гостями, а если не с кем было прощаться, простоглазели, как отворяются и затворяются двери, болтали между собой илиобменивались замечаниями с мистером Чивери. Появление Отца Маршалси было,разумеется, тотчас же замечено всеми; мистер Чивери дотронулся ключом до своейшляпы и выразил надежду (правда, несколько лаконично), что мистер Дорритчувствует себя хорошо.

— Спасибо, Чивери, я вполне здоров. А вы?

Мистер Чивери проворчал вполголоса: «Я всегдаздоров!» — обычная его манера отвечать на подобные вопросы, когда он был не вдухе.

— Юный Джон навестил меня сегодня, Чивери.Явился таким франтом, прямо хоть куда.

Это для мистера Чивери не новость. И если комуинтересно знать его, мистера Чивери, мнение, так мальчик только зря деньгитратит на все эти финтифлюшки. Что ему проку от них? Одно расстройство. А этогои даром где угодно наберешься.

— Почему расстройство, Чивери? — ласковоспросил Отец Маршалси.

— А так, нипочему, — ответил мистер Чивери. —Просто к слову пришлось. Что, мистер Фредерик уходит?

— Да, Чивери, мой брат идет домой, спать. Онустал и немного нездоров. Береги себя, Фредерик, береги себя. Спокойной ночи,дорогой Фредерик.

Пожав руку брату и прикосновением к засаленнойшляпе простившись с остальными, старик поплелся к выходу. Отец Маршалси свысоты своего величия следил за ним с нежнейшей заботой.

— Будьте добры, Чивери, не запирайте ещеминутку, я хочу посмотреть, как он спустится со ступенек. Осторожнее, Фредерик!(Он такой дряхлый!) Не забудь про ступеньки! (Он такой рассеянный!) Смотри посторонам, когда станешь переходить мостовую. (Никак не могу смириться с мыслью,что он вот так один ходит по улицам, — ну долго ли угодить под колеса!)

Сказав это, он повернулся лицом к обществу,собравшемуся в караульне, и такая печать братских забот и тревог лежала на этомлице — так ясно читалась на нем скорбь о том, что бедный Фредерик лишен всехпреимуществ тюремного заключения, что кое-кто из присутствующих тут же выразилэту мысль словами.

Но Отец Маршалси не удовлетворилсяпроизведенным впечатлением. Напротив, он сказал: нет, нет, джентльмены; пустьего не поймут превратно. Спору нет, бедный Фредерик сломлен духом и телом, идля него (для Отца Маршалси) было бы куда спокойнее, если бы он знал, что братего находится в безопасности под надежной зашитой тюремных стен. Но не следуетзабывать, что длительное пребывание в этих стенах требует от человекасоединения известных качеств — он не хотел бы говорить высоких качеств, но, вовсяком случае, качеств, — нравственных качеств. А может ли его брат похвалитьсяналичием этих особых качеств? Джентльмены, это превосходнейший человек, наредкость добрый, мягкий, простодушный, как дитя, и достойный всяческогоуважения; но подходящий ли это человек для Маршалси? Со всей решительностьюнужно сказать: нет! И не дай ему бог, джентльмены, когда-либо попасть сюда нетак, как сейчас — не по своей доброй воле. Всякому, кто переступает порог этогозаведения, джентльмены, чтобы провести здесь длительное время, необходимообладать недюжинной силой характера, ибо он должен пройти через многиеиспытания и уметь с честью из них выйти. А есть ли такая сила у его горячолюбимого брата Фредерика? Нет. Каждому видно: это человек, придавленныйобстоятельствами. Несчастное стечение обстоятельств придавило его. В нем нет упругости,нет гибкости, потребной для того, чтобы много лет прожить в таком месте исохранить свое достоинство, продолжая сознавать себя джентльменом. И, наконец,Фредерику недостает (если позволено будет так выразиться) истинного величиядуши, которое помогло бы ему в деликатных небольших одолжениях и — кхм — знакахвнимания, получаемых иногда, видеть проявление природной человеческой доброты ивысокого чувства товарищества, свойственного обитателям этих стен, отнюдь неусматривая тут чего-то унизительного и несовместимого с достоинствомджентльмена. Спокойной ночи, господа!

Закончив эту тираду, предназначеннуюразъяснить слушателям то, что им могло быть не ясно, он вышел из караульни, исо всей своей убогой и жалкой важностью вновь прошествовал по двору, мимопансионера, ходившего в шлафроке за неимением сюртука, и пансионера, ходившегов купальных туфлях за неимением башмаков, и толстого пансионера-зеленщика,которому не о чем было заботиться, и тощего пансионера-приказчика, которому нена что было надеяться, и, наконец, поднявшись по своей убогой и жалкойлестнице, вошел в свою убогую и жалкую комнатенку.

Там уже ему был накрыт стол к ужину иприготовлен на спинке кресла у огня его старый серый халат. Дочь торопливовстала ему навстречу, спрятав в карман молитвенник, — не за всех ли, кто вплену и заточении, молилась она?

— Дядя, стало быть, ушел домой? — спросилаона, подав отцу его черную бархатную ермолку и помогая надеть халат. Да, онушел домой. Доволен ли отец прогулкой? Нет, не слишком. Нет? Уж не заболел лион?

Она с заботливой нежностью склонилась над нимиз-за спинки кресла, а он сидел и молчал, сумрачно глядя в огонь. Какое-тонеприятное чувство, похожее на проблески стыда, одолевало его, и когда он,наконец, заговорил, слова туго шли у него с языка.

— Не знаю — кхм! — не знаю, что такоеслучилось с Чивери. Он сегодня — кха! — далеко не так вежлив и обходителен, какобыкновенно. Разумеется — кхм! — разумеется, это пустяк, душа моя, но дажетакой пустяк меня расстраивает. Ведь нельзя забывать, что — кхм! — (онпосмотрел на свои руки, беспокойно потирая их), что та жизнь, которую явынужден вести, к несчастью делает меня постоянно, ежечасно зависимым от этихлюдей.

Ее рука лежала у него на плече, но она несмотрела ему в лицо. Опустив голову, она смотрела в сторону.