Дом купил мой отец; он же утверждал, что дом этот недостаточно прочен. Но меня его заявление не пугало, так как я знал, что дома всегда живут дольше людей. А еще отец говорил мне, что в саду спрятано сокровище, но когда я захотел узнать, под каким деревом надобно копать, он ответил: в земле зарыто так много сокровищ, что лучше копать наугад — больше шансов найти удивительные вещи. Также он утверждал, что во флюгере живет гений музыки. До сих пор во время ветреных ночей наш флюгер наскрипывает странные мелодии. Я не собираюсь его снимать, к нему все привыкли, так что пусть себе скрипит, услаждая слух четырех старых плодовых деревьев.

Покидая дом, я не взял с собой ключ от входной двери. Для чего нужен ключ от дома, в который не собираешься возвращаться? Так что теперь я подошел к своему дому как простой прохожий и при свете луны разглядывал его.

Из дома доносились радостные голоса, прерываемые взрывами хохота. Несомненно, моя возлюбленная супруга пригласила на ужин друзей, и теперь в доме царит веселье. Вот в окне мелькнул горделивый профиль сеньора де Монтаньяголя; никто не знает, откуда он родом, но сам он утверждает, что владеет обширными землями в краях, куда никто никогда не направлял свои стопы. Еще я заметил самодовольную Катрину де Карратон, девицу, досконально изучившую генеалогию королевских домов Европы. Епископ Тулузы был с ней на «ты». К каждой мессе она ходит в церковь Сент-Этьен. Катрина де Карратон — самая дерзкая распутница в Тулузе и лучшая подруга моей здравомыслящей супруги.

Вскоре слуги зажгли свечи в больших серебряных канделябрах, и серебро засверкало, отражаясь в больших зеркалах. На втором этаже заиграл небольшой оркестр. Не юный ли это шевалье де Поластрон спускается по лестнице? Шевалье знаменит на весь Лангедок своим далеко не целомудренным нравом. Женщины выведывают у него секреты окраски волос, мужчины спрашивают, какого цвета следует носить пояс. И все время, пока я стою и наблюдаю за окнами собственного дома, в стенах его, не смолкая, звучит хрустальный смех!

Интересно, о чем думает Тимоте, старый слуга, еще недавно помогавший мне приводить в порядок книги и рукописи из библиотеки? Неужели он не видит, что теперь в доме собираются все те, кого я запрещал пускать даже на порог?! Наверное, он возмущен. Хотя кто знает? Тимоте ценил хорошую еду, и, когда из привычки к умеренности я заказывал ему постные трапезы, лицо его принимало удрученное выражение. Мне хочется думать, что он сожалеет о моем отсутствии. Но сегодня вечером, когда на кухне кипит работа, вертел крутится и бутылки откупорены, лицо его расцветает и он вряд ли вспоминает обо мне.

О Торнебю, мы все куда-нибудь уходим, но кому, скажи мне, искренне жаль расставаться с нами? Уверен, никому и никогда. Существуют прощальные обычаи и слова прощания, но куда бы вы ни ехали, в соседнюю деревню или на край света, и как бы скоро ни обещали возвратиться, искреннего сожаления, надрывающего сердце и душу, не дождетесь никогда. И будь вы хорошим супругом или дурным, хорошим отцом или плохим, хорошим сыном или непутевым, сожаления при разлуке никогда не будут искренними. И с этим, о Торнебю, ничего не поделаешь. Но, пожалуй, это даже хорошо. Представляешь, какие угрызения совести я бы испытывал сейчас, если бы увидел, что жена моя в трауре из-за нашей разлуки!

Но я вижу, как в моем доме идет жизнь, а значит, я с чистой совестью могу идти дальше. Глядя на освещенные окна своего дома, я словно заглядываю в прошлое и рад, что оно предстает передо мной веселым и беззаботным. В разные периоды нашей жизни мы по-разному понимаем счастье. Представь, как грустно было бы мне чужестранцем звонить в эту дверь! Грустно не только для меня, но и для всех, кто собрался в доме, ибо моя персона нарушила бы здешнее веселье. Но разве я не добровольно избрал роль миссионера, бродячего пророка, как его там?.. Во всяком случае, моя нынешняя роль не предполагает возвращения домой. И я очень рад, о Торнебю, что в мое отсутствие все довольны, и, полагаю, довольны именно по причине моего отсутствия.

Чтобы пробудить у гостей аппетит, маленький оркестр принялся наигрывать танцевальный мотив, гости задвигались, а я повернулся к своему спутнику.

— О Торнебю, внутренний голос подсказывает мне, что наш ужин лежит у тебя в заплечном мешке. Так сядем же на берегу Гаронны и съедим его при свете звезд, запивая чистейшей речной водой. Я уже предвкушаю, какое восхитительное пиршество мы себе устроим! Так в путь, о Торнебю, и не забудь захватить большую бутыль для воды!

В эту минуту в крайнем окошке справа показалось лицо моей супруги. Что она высматривала на улице? Быть может, ее одолели предчувствия? В общем-то, она была очаровательной супругой. Жаль только, что ей все время хотелось смеяться и она никогда ни во что не верила. Впрочем, истинная вера — это не столько опора, сколько бремя, и потому, наверное, она дается не всем. В конце концов, у каждого свои недостатки. Давай, тяни меня за рукав, о Торнебю! Пора идти ужинать, я проголодался.

В тот день мы подошли к Старому мосту и увидели, как к нему движется толпа народу.

Наверное, в Тулузу приехал епископ из Комменжа, являвшийся в город всякий раз, когда речь заходила о каком-нибудь военном предприятии. С возрастом — а он у епископа был весьма почтенный — его нетерпимость к еретикам становилась все сильнее. Несколько лет назад я наблюдал, как он вместе с братом-провинциалом из монастыря миноритов маршировал по улицам Тулузы во главе трех сотен монахов, у каждого из которых на поясе висел тесак, а на плече возлежала аркебуза. Епископ откровенно сожалел о том прекрасном времени, когда католики и гугеноты яростно истребляли друг друга.

У робкого с виду человека — а именно робкие всегда дают самые исчерпывающие разъяснения — я спросил, почему жители предместья Сан-Сюбра в массовом порядке направляются в сторону Гаронны.

— Епископ приехал в Тулузу, — ответил он. — Нравы людские портятся. Молва о безнравственности, процветающей в Тулузе, достигла Комменжа. И епископ потребовал у членов парламента и советников капитула установить для публичных женщин такое же наказание, как и для богохульников. Отныне тех из них, кого осудят за дурное поведение, прежде чем посадить в тюрьму, трижды окунут в воду.

Рядом остановилась толстуха с похотливыми глазками.

— Трех раз мало, чтобы смыть грязь. Надо бы оставить их полежать на дне до тех пор, пока вода не отмоет их телеса от проказы.

— Женщин будут погружать в воду медленно, чтобы они не захлебнулись, и одновременно в полной мере ощутили суровость наказания, — заметил наш робкий собеседник.

Он помолчал, уставившись на собственные башмаки, а потом промямлил:

— Пострадать — это хорошо. Страданий никогда не бывает много.

И удалился в сторону моста.

На углу улицы Мутоньер нас обогнала стайка визжащих детей. Из ворот монастыря Сен-Жан вышла кучка монахов, среди которых обращал на себя внимание краснорожий толстяк. Поравнявшись с нами, он, видимо радуясь возможности обрести нового собеседника, громко обратился ко мне.