— По отчиму.

— А как звали твоего отчима?

— Его звали У Моси.

Жена Цао Маньцана звучно шлепнула Гайсинь и предупредила:

— Впредь я запрещаю тебе вспоминать про Яньцзинь, а также про своего отчима. Только попробуй вспомнить, снова возьмусь за твои лишаи.

С этими словами она растопырила пальцы над лишаями Гайсинь и вновь стала выдавливать из них гной. Гайсинь как могла защищала свою голову и протяжно кричала:

— Ма, я больше не буду!

С гноем в лишаях боролись целый месяц, наконец жена Цао Маньцана его вывела, и у Гайсинь снова отросли волосы. Цао Маньцан поначалу был против покупки ребенка. Он был против не потому, что мечтал о наложнице. Будучи простым извозчиком, он все равно не смог бы потянуть сразу двух женщин. Впрочем, если бы даже он их и потянул, жена сжила бы свою соперницу со свету. Так что покупка девочки пришлась очень кстати. Правда, он сомневался, что купленная девочка с ними сроднится. Но кто бы мог подумать, что спустя месяц, когда он познакомится с Гайсинь поближе, они прекрасно поладят. Он уже понимал, что с появлением ребенка в их доме стало не только веселее, изменился весь их семейный уклад. Теперь, когда Цао Маньцан уезжал на работу, в душе у него прибавлялось забот. Однако покупка ребенка взбесила его брата Цао Маньдуня. Не то чтобы Цао Маньдунь запрещал им покупать ребенка, и не то чтобы он переживал из-за того, что теперь не сможет предложить им своего сына, а значит, и претендовать на их имущество. Его взбесило то, что такое важное дело, как покупка ребенка, не обсудили с ним. И пусть бы даже не обсудили, но ему показалось, что Цао Маньцан и его жена купили этого ребенка ему назло. А раз так, он решил ответить тем же. Их дома находились по соседству, так что спрятаться друг от друга не удавалось. Раньше при встрече они хотя бы разговаривали, а теперь и разговаривать перестали.

Долго ли, коротко ли, подошел конец года. У Цао Маньдуня подрастала младшая дочь по имени Цзиньчжи, ей было шесть лет. В первый месяц нового года у нее на шее появилась золотушная сыпь. До Нового года она еще была здоровой, а тут раз — и золотуха. Лечить золотуху несложно: сходил в аптекарскую лавку, купил специальный пластырь, наклеил на нужное место, и через несколько дней от болезни и следа не останется. Однако, несмотря на то что золотушное пятно на шее Цзиньчжи становилось все больше, Цао Маньдунь за лекарством не шел. Сначала оно было размером с горошину, но через несколько дней выросло до размера финика. Цзиньчжи, слоняясь по двору, плакала:

— Папа, у меня шейка болит, купи мне лекарство.

Цао Маньдунь в ответ на это только топал ногами:

— Не куплю! Я не знаю, на кой вообще сдались дочки, если рано или поздно их все равно выдавать замуж?

Услышав доносившиеся со двора вопли Цао Маньдуня, в семье Цао Маньцана сразу просекли, что это камень в их огород. Жена Цао Маньцана выскочила из дома, схватила валек, собираясь пойти разобраться, но Цао Маньцан ее остановил:

— Он ведь со своей дочкой разговаривает, Гайсинь он не трогает, ну придешь ты к нему и что скажешь?

Жена Цао Маньцана подумала-подумала и смачно плюнула в сторону. Спустя три дня золотушное пятно на шее Цзиньчжи разрослось до размера чашки. От боли девочка даже несколько раз теряла сознание, а когда приходила в себя, умоляла отца:

— Папа, у меня шейка болит, купи мне лекарство. У меня в шалашике в тайничке лежит конвертик с денежкой.

Но Цао Маньдунь упорно продолжал топать ногами:

— Не куплю! Сдохнешь, мне же лучше!

Ну а к вечеру он и правда свел Цзиньчжи в могилу. Когда девочка находилась на последнем издыхании, ее голова все заваливалась назад, пока беспомощно не повисла на тонкой шейке. Целый вечер из дома Цао Маньдуня не доносилось ни звука. Наконец ранним утром с петушиными криками раздался рев Цао Маньдуня. Вместо того чтобы оплакивать своего ребенка, он орал: «Чтоб ты сдох, проклятый Цао!»

Его ор не прекращался вплоть до следующего утра. И только когда Цао Цинъэ выросла, она узнала, что Второй дядюшка Цао Маньдунь вовсе не желал смерти своей дочери, а всего лишь разыгрывал спектакль. Сначала он думал разыгрывать его с пятого по десятое число, чтобы как следует всех помучить. При этом он уже договорился с лекарем для Цзиньчжи. Но кто же знал, что девятого числа в его спектакле ложь обернется правдой, Цао Маньдунь тоже был застигнут врасплох. Но он плакал не из-за ребенка, а из-за того, что ложь обернулась правдой. С тех пор братья Цао друг с другом больше не разговаривали.

Вот такую историю в течение шестидесяти лет часто рассказывала мать Ню Айго, Цао Цинъэ.

В уезде Циньюань была деревня Нюцзячжуан. В деревне Нюцзячжуан жили продавец соли Лао Дин и земледелец Лао Хань. Лао Дин, кроме того, что продавал соль, также продавал соду, а заодно чай, табак и швейные принадлежности. Хотя Лао Дин и торговал солью с содой, никаким солончаком он не владел: и соль и соду он закупал оптом в городских лавках, после чего продавал этот товар по деревням и селам в розницу. Торговцы-коробейники, по сути, должны любить разговаривать, но Лао Дин за день едва ли произносил с десяток фраз. Когда в какой-нибудь деревне его спрашивали, сколько стоит соль, сода, чай, табак или швейные принадлежности, он просто рисовал цену пальцем в воздухе. Народ спрашивал:

— А нельзя ли подешевле, Лао Дин?

Лао Дин мотал головой, но при этом продолжал молчать. Народ недовольно вопрошал:

— Как можно торговать, если не торговаться?

Тогда Лао Дин хмурился и вовсе игнорировал покупателей. Поэтому во всей округе знали, что в деревне Нюцзячжуан живет один очень упертый продавец соли Лао Дин.

Лао Хань был земледельцем. День-деньской он общался со скотом да посевами и, по сути, вообще не должен был любить разговаривать, но он не мог прожить и дня, чтобы не произнести несколько тысяч слов. Поскольку земледелие к общению все-таки не располагало, Лао Хань, выходя на досуге в люди, хотя бы на пару слов приставал к каждому встречному. И пока человек соображал, что к чему, он успевал войти в раж и уже не отпускал собеседника. Деревенские, едва завидев Лао Ханя, пытались от него спрятаться. Лао Хань тотчас сердился:

— Твою мать, как будто я денег за разговор прошу! Чего прятаться?

Лао Дин и Лао Хань были хорошими друзьями. Вообще-то, поскольку один любил разговаривать, а другой нет, они не должны были подружиться, но их объединило общее увлечение. Как только наступала глубокая осень и кончались все возможные работы в поле, они любили ходить в горы охотиться на зайцев. Лао Хань, завидев зайца, снимал с плеча ружье и начинал прицеливаться, а вот Лао Дин долго не раздумывал и убивал зайца сразу. Пока Лао Хань целился в зайца, тот уже успевал заскочить в заросли, зато меткий Лао Дин часто попадал в зайца с первого раза. Возвращаясь с трехдневной охоты, Лао Хань мог вернуться ни с чем, а вот у Лао Дина заплечная корзина всегда была полна заячьих тушек. Кроме зайцев, Лао Дину иногда удавалось подстрелить фазана, речного оленя или лисицу. Поскольку охотничьи манеры у них отличались, они не должны были бы охотиться вместе, но, помимо охоты на зайцев, их объединяло еще одно увлечение — они были поклонниками шанданского театра банцзы[86]. Ради исполнения какой-нибудь пьесы они и ходили на охоту вместе. Лао Дин не любил разговаривать, но если дело касалось исполнения арий, его словно подменяли: слова из него лились легко и свободно, голос звучал мелодично и звучно, весь его настрой заряжал бодростью. Если в обычной жизни Лао Дин с Лао Ханем были только друзьями, то, исполняя пьесы, они играли и друзей, и супругов, и родителей с детьми. Они исполняли такие пьесы, как «Склон Уцзяпо», «Прорыв в Ючжоу», «Башня Баймэньлоу», «Разрушение храма», «Убийство жены». Иногда они исполняли лишь отрывок, а иногда и всю пьесу целиком, в зависимости от обоюдного настроя. Если они начинали разыгрывать пьесу целиком, то и про охоту забывали. Распалившись, Лао Хань крутился с ружьем наперевес и пел: