Больше для исследования конфликта между Игорем и древлянами дает лексика обычного славянского права. Терминология праславянского права стала предметом реконструкции в работах В. В. Иванова и В. Н. Топорова, приведших индоевропейские, в том числе скандинавские параллели, из которых самая существенная — казнь преступника, называемого «волком» (др. — исл. vargr — «волк, изгой» сопоставимо со славянским «враг»), на дереве, именуемом «волчьим деревом» (др. — исл. vargtre) и т. п. (Иванов 1975; Иванов, Топоров 1978). У славян преступник, в том числе вор, традиционно именовался «волком» — как именуют и Игоря древляне. Ср. в «Сборнике слов и поучений» конца XII — начала XIII в. о разбойнике: «Отъложи вълчью къзнь… и приде яко овьча» и т. п. (СДЯ, вып. 2. С. 165).

Таким образом, известие Льва Диакона о казни Игоря и лексика русской летописи совмещаются в достаточно надежной реконструкции обычного права. Сама речь древлян в передаче летописца напоминает формулы договоров и ранних судебников. Ср.: «Аще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо»; «Аще оутнеть мечем… то 12 гривне за обиду» (Русская правда. Краткая редакция, ст. 4; ср. также характерное использование союза аще в библейских текстах — Законе в высшем смысле слова: Верещагин 1998. С. 149–151) и т. п. А. П. Новосельцев (1986. С. 26) справедливо считает, что древляне убили Игоря, так как он нарушил договор (ср. выше о «пакте») — собрал дань дважды.

Древлянские речи и далее в летописном сказании продолжают эту правовую тему. Древляне отправляют послов к вдове Игоря Ольге; они говорят княгине: «Мужа твоего убихомъ, бяше бо мужь твой аки волкъ восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю, да поиди за князь нашь за Малъ».

Противопоставление Игоря-волка древлянским князьям — добрым пастырям напоминает, прежде всего, о библейских образах и евангельских притчах — их образность характерна для всей древнерусской литературы. Ср. слова пророка Иезекииля о неправедных правителях Израиля: «князи его среде его аки волцы восхищающе похищения» (XXII. 27), — цитированные еще Иваном Грозным. Ср. также «Поучение о спасении души» из Хлудовского сборника XIV в.: «аки волци с буякы (буйный, дикий, жестокий. — В. П.) ходяще грабим чужая именья» (СДЯ, вып. 1. С. 325, и т. п.).

Но В. П. Адрианова-Перетц (1947. С. 96 и сл.) считала слова древлян («аще въвадить волк в овце» и т. д.) «древнейшей записью народной пословицы». Та же исследовательница отметила очевидную двойственность «волчьих» метафор древнейшей русской литературы: помимо обозначения «воровской» жажды наживы, метафора «волк» могла передавать образ князя-воина и княжеской дружины в походе (отметим, что подобная двойственность свойственна и отношению к «буести» — гордыне, буйству, но одновременно и воинской доблести — ср.: Топорков 2005. С. 78–80; СДЯ, вып. 1. С. 323). Самый известный пример — полоцкий князь Всеслав, былинный Волх: в «Слове о полку Игореве» и русском эпосе он наделен способностью превращаться в волка во время походов; в том же «Слове» воины-куряне «скачють аки серыи вълци в поле, ищучи себе чти (чести. — В. П.), а князю славы» (СПИ. С. 24, ср. ЭСПИ, т. 1. С. 223–226).

Эта связь «волчьей» символики с князем и его боевой дружиной обнаруживает в речи древлян не просто инвективу, а столкновение старого племенного права с зарождающимся государственным — княжеским. Их речь можно считать ссылкой на традиционную правовую основу отношений с князем и расправы с Игорем. Далее Ольге предлагается компенсация за убитого мужа — брак с древлянским князем Малом. Трудно сказать, относится ли такой обычай к реалиям славянского права, или этот эпизод передает традиционный мотив — стремление убийцы овладеть имуществом и женой убитого правителя (ср. «сагу» о Гамлете у Саксона Грамматика).

Ближайшую параллель этому мотиву содержит та же «Повесть временных лет», повествующая о том, как Владимир — будущий креститель Руси — «залежал» жену убитого им брата, киевского князя Ярополка, которая была к тому же беременна. Вероятно, о том что эти деяния не противоречили варварскому праву, свидетельствует признание Владимиром родившегося «от двух отцов» Святополка своим законным сыном. Старшинство его признавали и братья — сыновья Владимира Борис и Глеб. Во всяком случае, в летописном повествовании сама Ольга внимает речам послов отнюдь не как противоправному акту и даже коварно соглашается на их предложение, но выбирает другой, тоже вполне правовой вариант разрешения конфликта: месть.

Месть Ольги, как показали многие исследования, носила ритуализованный характер: Ольга троекратно мстит древлянам, завершая отмщение возведением кургана над могилой мужа и убийством на тризне 5000 древлян. Четвертая месть — «избыточная» по фольклорным канонам и отсутствующая в Новгородской первой летописи — связана с захватом столицы древлян Искоростеня и, возможно, является вставкой, передает традиционный для средневековой литературы мотив, видимо, заимствованный летописцем из византийского хронографа (см. рис. 34, цв. вкл.).

Все это сказание, расцвеченное диалогами, описаниями обрядов и т. п., содержит характерный мотив, который не привлекал особого внимания исследователей: «кыяне» притворно ропщут, узнав о «благосклонном» приеме Ольгой древлянских сватов; Ольга же, после расправы над первым древлянским посольством, посылает за вторым, более почетным; иначе, говорит княгиня, «не пустять мене людье киевьстии» (ПВЛ. С. 27). Здесь впервые в русском летописании устами самой княгини выставляется активная роль горожан, которые считали себя вправе не пускать на сторону князя, как ранее, в Новгороде, призвали его со стороны. Далее становится ясно, почему киевляне поддержали наследницу князя Игоря, несмотря на нарушение им прав своих данников-пактиотов.

Сказание о смерти Игоря и мести Ольги завершается под 946 г. сухим повествованием о возложении на древлян тяжкой дани и установлении «уроков» и «уставов». При этом две части дани шли Киеву, третья — в Вышгород самой Ольге, «бе бо Вышегород град Вользин». Эта летописная ремарка свидетельствует о многом: со времени призвания варягов и кормления их в «градах» княжеская власть укрепилась настолько, что к середине Х в. появились собственно княжеские города, как Ольгин Вышгород.

Вышгород, наряду с Угорским, оставался оплотом княжеской власти в киевской округе вплоть до XII в. (недаром в некрополе города обнаруживаются скандинавские древности — Зоценко 2009). Здесь же в летописи упомянуто и принадлежащее княгине село Ольжичи на Десне — в земле северян. Видимо, уже с середины Х столетия в киевской округе формируются княжеские домениальные владения, собственно феодальная земельная собственность в пределах «Русской земли» в Среднем Поднепровье — той земли, на совместное владение которой еще долго претендовали представители русского княжеского рода. В домениальный город Вышгород шла треть той древлянской дани, за счет которой кормились также дружины князя и воеводы Свенельда — поэтому две трети шли в саму столицу: Киев, и киевляне участвовали в перераспределении княжеской дани. Сходным образом Ярослав в 1014 г. должен был платить тысячу гривен своим гридям в Новгороде, а две тысячи — посылать отцу в Киев, как делали «вси посадници новъгородьстии» (ПВЛ. С. 58). А через двести лет новгородский князь Мстислав, победив чудь, две трети дани дал новгородцам, а треть — «дворянам» (НПЛ. С. 251), служившим князю[183]