После этого посещения Яммельта тревога в ее душе настолько возросла, что она почти не в силах была думать. Если мужчины говорят правду и то, что этот мальчик из Тюнсбергского замка теперь называется королем Норвегии, и впрямь столь много послужит процветанию и безопасности страны, то ведь жители королевства уже лет десять могли бы пожинать плоды этой благотворной перемены, когда бы Эрленд не… Но нет! Она не хотела думать об этом, когда вспоминала о покойном. Но она не могла не думать именно потому, что знала: в глазах сыновей отец был велик и безупречен, он представлялся им доблестным воином и незапятнанным рыцарем. Да и сама она все эти годы полагала, что Эрленда предали его богатые родичи и собратья. Великую неправду претерпел ее супруг, но все-таки Ноккве зашел слишком далеко, говоря, что это они отдали его на съедение червям. Тяжкая доля вины лежала и на ней самой, но все-таки в первую очередь безрассудство и отчаянное своеволие Эрленда привели его к столь бесславной кончине.

Но нет, ей было не по душе, что Скюле был теперь при Бьярне, сыне Эрлинга.

Неужели же ей не суждено дожить до такого дня, когда она больше не будет терзаться непрестанным страхом и беспокойством?.. «О Иисусе, вспомни, сколько страха и горя претерпела ради тебя твоя блаженная мать. Смилуйся же надо мной, матерью, и утешь меня…»

Даже Гэуте – и тот доставлял ей беспокойство. В этом мальчике были задатки умелого и рачительного хозяина, но он нередко поступал слишком опрометчиво в своем рвении восстановить былое благосостояние своего рода. Ноккве предоставил Гэуте полную свободу, это развязывало ему руки, и он сразу же занялся множеством всяческих дел. Теперь они вместе с несколькими другими жителями прихода снова затеял плавить в горах болотную руду. Он слишком много продавал, и не только то, что получал в виде платежа от издольщиков, но также многое из того, что родили земли Йорюндгорда. Кристин привыкла к тому, что в ее усадьбе клети и амбары всегда ломились от припасов, и сильно гневалась, когда Гэуте воротил нос от прогорклого масла или насмехался над окороками десятилетней давности, которые висели в кладовой. Но она хотела быть уверенной, что в ее усадьбе никогда не будет недостатка в съестном. Ни один бедняк не должен уйти от нее без помощи, если в округе наступят черные дни. Да к тому же все это пойдет в ход, когда в старую усадьбу снова начнут съезжаться гости на свадьбы или на крестины.

Ее честолюбивые помыслы о будущем сыновей постепенно увяли. Теперь она была бы довольна, если бы они мирно осели здесь, в ее родной долине. Она могла бы собрать и обменять владения таким образом, что трое из них получили бы по собственной усадьбе. А в Йорюндгорде с той частью Лэугарбру, которая простиралась до реки, могли бы прокормиться еще три хозяина. Особой роскоши тут бы, разумеется, не было, но жили бы они, во всяком случае, безбедно. Зато здесь, в долине, царил мир, и молва обо всех этих распрях среди знати почти не доходила сюда. Пусть даже это и можно было истолковать как оскуднение рода и упадок его могущества, но ведь во власти божьей снова возвысить их потомков в будущем, если только господь почтет это за благо для них. Но, видно, тщетно надеяться, что она сможет собрать близ себя сыновей таким путем. Не очень-то легко заставить их жить в мире и покое – ее сыновей, отцом которых был Эрленд, сын Никулауса.

Именно в эту пору душа ее стала обретать покой и усладу, когда она предавалась мыслям о двух маленьких сыновьях, которых она схоронила.

Все эти годы Кристин каждый день вспоминала! о них. Когда она видела, как растут и мужают дети – однолетки ее умерших сыновей, то спрашивала себя: а какими бы стали теперь ее мальчики?..

И теперь, занятая своими повседневными трудами, она, как всегда искусная и прилежная, но замкнутая и молчаливая, постоянно грезила о своих умерших детях. Они были с нею всегда. В ее мечтах они росли и становились такими, как ей хотелось: Мюнан был так же предан своему роду, как Ноккве, но был ласков и общителен с матерью, как Гэуте, и никогда не страшил ее ненадежными затеями. Он был кротким и задумчивым, как Лавранс, но обо всех своих диковинных мечтах Мюнан рассказывал матери. Он был так же умен, как Бьёргольф, но никакое несчастье не омрачало его будущего, и потому в уме его не было горечи. Он был таким же независимым, сильным и храбрым, как близнецы, но не таким необузданным и своевольным, как они…

И все милые и смешные повадки младенцев снова и снова приходили ей на ум, когда она думала о маленьком Эрленде. Вот он стоит у нее на коленях, его нужно одеть. Она обнимает обеими руками его толстенькое нагое тельце, а он отбивается от нее ручонками, отворачивает от нее свое милое личико и все свое тельце и противится ее ласкам. Вот она учит его ходить – накидывает мальчику на грудь свернутую трубкой холстину и продевает ее под мышками. Он, будто мешок, висит в этой упряжи, так забавно неуклюже топает ножками и смеется-заливается, корчась, точно червяк. Она берет его на руки и идет с ним на скотный двор поглядеть телят и ягнят. Малыш вскакивает от радости при виде свиньи с поросятами, наклоняет головку и, разинув рот, таращит глазенки на голубей на кровле хлева. Потом она сидит у груды валунов близ старой кузницы, а он бегает тут же в высокой траве, громко кличет мать, завидев ягодку, и тут же съедает ее из материнской руки, да так жадно, что ладонь Кристин скоро становится совсем мокрой от его маленького ненасытного рта.

Все радости, которые когда-то доставляли ей дети, вспоминала Кристин, и опять оживала в этой призрачной жизни со своими двумя малышами, и забывала все свои горести…

Наступила третья весна с той поры, как Эрленда опустили в могилу. Кристин не слышала больше толков о Ноккве и Турдис. Но она не слышала и разговоров о монастыре. И ее надежда росла – она не в силах была сладить с собою: с великой неохотой отдала бы она старшего сына в монашескую Жизнь.

Как раз перед самым Ивановым днем домой в Йорюндгорд приехал Ивар, сын Эрленда. Когда близнецы покидали дом, они были шестнадцатилетними подростками. А теперь Ивар стал совсем взрослым, ему было почти восемнадцать лет, и матери казалось, что он сделался удивительно красивым и мужественным. Она не могла вдоволь налюбоваться на него.

В первое утро после приезда Ивара мать принесла ему закусить, пока он лежал в постели – пшеничные медовые лепешки и пиво, которое она нацедила из последней рождественской бочки. Пока он ел и пил, она сидела на постели, улыбаясь всему, что бы он ни говорил. Потом она вставала и принималась разглядывать его одежду, вертела и обсуждала каждую вещичку, рылась в его дорожном мешке, взвешивала его новую серебряную застежку в своей узкой, покрасневшей от работы руке, вытаскивала из ножен кинжал, расхваливала и его и все вещи сына. А после она опять садилась на постель и с улыбкой во взгляде и на губах слушала все, о чем рассказывал сын.

Тут Ивар сказал:

– Будет лучше, матушка, если я поведаю вам, что привело меня нынче домой. Я приехал, чтобы испросить согласия Ноккве на мою женитьбу.

Кристин невольно взмахнула руками:

– Ивар мой! Ведь ты же еще так молод… Уж не натворил ли ты каких-нибудь глупостей?