Нам предстояла обычная официальная церемония. Наряду с моим сыном титулы получат и другие родственники: мой кузен Генри Куртене станет маркизом Эксетером; мой племянник Генри Брэндон, девятилетний сын Чарлза и Марии, — графом Линкольном. Я также сделаю Генри Клиффорда графом Камберлендом, сэра Роберта Рэдклиффа — виконтом Фицуолтером, а Томаса Болейна — виконтом Рочфордом. (Завистники посмеивались над последним назначением, полагая, что оно получено благодаря заслугам Марии Болейн. Это совершенно несправедливо — сэр Томас верно служил мне и достиг успеха во многих деликатных миссиях.)

При всех его дипломатических талантах он не сумел бы стать избранником, способным достойно представить Клименту вашу просьбу об аннулировании брака! Временами Генрих проявлял редкостное непонимание, и сэр Томас Болейн — великолепный тому пример. Именно ради титулов этот отъявленный придворный льстец стремился повыгоднее продать своих детей.

Церемония состоялась в июне 1525 года в Хэмптон-корте, парадном дворце Уолси. Да, его строительство наконец завершилось. Кардинальские владения раскинулись на речных берегах, в двадцати милях от Лондона выше по течению — то есть в шести часах доброй верховой прогулки. Темза там любезно сужалась до спокойного потока, который мало зависел от морских приливов и отливов. И окрестности выглядели весьма живописно: зеленые луга, рощицы и цветущие кустарники. Воздух казался прозрачным и чистым… будто в Эдеме.

Дворцовые стены были видны с воды. Сложенные из красного кирпича, они ярко пламенели под лучами утреннего солнца. Хэмптон-корт возвышался на некотором расстоянии от пристани. Но стоило сойти на берег и подняться по крутой аллее, как взору представало великолепное здание затейливой симметричной архитектуры, окруженное широким рвом, воды которого игриво поблескивали. В сущности, ров служил лишь украшением — Хэмптон-корт не выдержал бы осады. Он предназначался для увеселения и услады чувств, и в сравнении с ним любые дворцы, даже самые роскошные, выглядели мрачными и унылыми.

Французы, разумеется, уже давно возводили просторные и изысканные замки, называемые шато. Им надоели тесные сырые крепости прошлых веков, где красотой и удобствами можно было наслаждаться лишь ценой потери безопасности. Екатерина оказалась права в своих подозрениях — Уолси был скорее французом, чем англичанином.

Я никогда особо не интересовался строительством, хотя, как ни странно, любил проектировать корабли. Но, поднимаясь по широкой, радующей взор и, безусловно, уязвимой для нападения аллее к Хэмптон-корту, я вдруг испытал необычайное волнение. И оно вылилось в желание — более того, в осознание крайней необходимости — создать новый дворец, самому руководить чертежными работами… чтобы он прославил меня на суше, так же как «Большой Гарри» на море. И тут же нашлось название: «Идеал».

Я грезил наяву, но меня вывели из задумчивости картины и звуки окружающей действительности. Перед нами появились ряды домочадцев Уолси, их алые, отделанные золотом ливреи сверкали на солнце. Мы проходили мимо идеально ровной вереницы слуг — все они казались одного роста. (Я понял, что Уолси лакеев подбирает по росту, а советников — по уму, вне зависимости от внешнего вида последних. Восхитительно качественное разделение.) За ними следовали трубачи, их серебристые трубы сияли в ярких лучах утреннего светила. Прозвучали фанфары. Я придержал лошадь в ожидании продолжения церемонии приветствия.

Долго ждать не пришлось. Уолси умел рассчитывать время, и задолго до того, как он проехал под аркой великолепных въездных ворот, я услышал хруст гравия под копытами его осла.

И вот в арочном проеме возникла фигура в алой атласной мантии, которая блестела пуще серебряных труб. Уолси всегда умудрялся произвести впечатление и с первого взгляда сражал наповал. Однако сейчас его старания пропали даром. Все равно он выглядел толстым и старым. И необъятные полотнища красного атласа еще больше подчеркивали его физические недостатки, делая беднягу похожим на репу, по-дурацки разукрашенную лентами.

Генрих, постарев и разжирев, ловко маскировал грузную фигуру под складками расшитого золотом и усыпанного драгоценностями бархата. Плечи короля выглядели значительно шире за счет хитроумно скроенных камзолов, а напоказ он выставлял по-прежнему стройные ноги в обтягивающих чулках. Да уж, Гарри знал, как показать себя с лучшей стороны, превратив телесные изъяны в зрелище триумфального торжества.

Он спешился, неуклюже соскользнув со своего ишака, как мешок с мукой, и медленно побрел, переваливаясь, будто утка, мне навстречу.

— Ваше величество, — сказал он, низко кланяясь (насколько позволяло пузо), — Хэмптон-корт в вашем распоряжении.

Уолси выпрямился и улыбнулся. Я приветливо кивнул в ответ. Все происходило согласно протоколу. Я сделал знак моим людям, собираясь отдать приказ. Но не успел и рта раскрыть, как Уолси вдруг вскинул руки — огромные, белые, будто рыбье брюхо.

— Нет, ваше величество. Мои слова не просто любезность, а истинная правда. Хэмптон-корт принадлежит вам.

Он начал рыться в складках своего наряда, соперничающего в блеске с солнечными лучами, и вытащил свиток.

— Он ваш, ваше величество.

Подойдя ко мне, кардинал размашистым жестом вложил бумагу в мою руку.

Это оказалась дарственная на Хэмптон-корт. Составленная по всем законам и заверенная двумя нотариусами, она гласила, что сие владение передается в дар суверену владельца.

Я огляделся. Все это — в дар? Набирающее силу солнце ярко освещало новенькую кладку красных кирпичных стен, и они уже начинали отдавать его жар, пламенея на фоне чистого июньского неба. За ними возвышались двухэтажные здания, окружавшие два внутренних двора. Великолепный шедевр. Как же Уолси решился отдать его?

Меня охватило странное смущение. Отказ выглядел бы оскорблением, а согласие могло доставить Уолси страшные мучения.

Стараясь придумать приемлемый ответ, я вскинул голову и прищурился, разглядывая небесную синеву. Но взгляд мой наткнулся на затейливо украшенные дымоходы… Соблазн был велик. Как же мне хотелось владеть этим замком!

— Благодарю вас, Уолси, — услышал я свой голос. — Мы принимаем ваш дар с огромной благодарностью.

Он смотрел на меня все с тем же преданным выражением, и мое восхищение кардиналом тут же выросло десятикратно. Превосходнейший мастер лицедейства!

Крайне неудачный пример для Генриха, и еще хуже, что он восторгался им. В то время, когда королю подарили Хэмптон-корт, лицо его еще было подобно чистому зеркалу; все читали по нему отражения тех мыслей, что приходили Гарри в голову. Всего за несколько лет, однако, он превратился в человека, способного сказать: «Трое могут сохранить тайну, если двоих нет в живых. Если мне покажется, что моя шляпа узнала мои мысли, я брошу ее в огонь». К концу жизни он мог провести приятный вечер с женой, только что подписав приказ о ее завтрашнем аресте. Уолси дал ему первые уроки в искусстве изощренного обмана и притворства — и, как обычно, Генрих быстро превзошел своего учителя.