Несмотря на закрытие «лишних» синагог и насильственную чистку местечка от неблагонадёжных буржуев-богатеев наподобие реб Эфраима Каплера, евреи Йонавы всё-таки заблаговременно запасались мацой и готовились к первому седеру.

То, что мир ещё не рухнул и обычаи, предписанные Торой, живы, косвенно подтвердил старый друг сапожника Довида — «почти еврей» Винцас Гедрайтис. Разжалованный, не получивший от прежней власти желанной пенсии, он перед первым седером, по обыкновению, пришёл на Рыбацкую, чтобы снять пробу с мацы нового замеса.

Винцас долго стоял на пороге, сунув под мышку помятую кепку, старательно тёр о половик подошвы тупоносых ботинок, а потом, как бы извиняясь, сказал:

— Не ждали? А мне теперь делать нечего… Я теперь безработный, брожу себе по местечку. Шёл мимо, дай, думаю, зайду на минутку, не выпроводят же меня. Помянем Довида добрым словом.

— Заходи, Винцас! Какая же еврейская Пасха без тебя? — улыбнулась бабушка Роха. — Раньше ты вроде приходил к нашему свату Шимону?

— А теперь первенство за вами. Помянем Довида. Ведь это первая Пасха без него, — бывший страж порядка сочувственно вздохнул.

Это уже был не тот знавший себе цену моложавый, подтянутый Винцас Гедрайтис, который вырос среди евреев и относился к ним без всякой предвзятости, со снисходительным любопытством и даже откровенной симпатией, не свойственной его сослуживцам. Теперь перед Рохой-самураем стоял состарившийся, обрюзгший мужчина с морщинистым, как будто в паутине, лицом, на котором ещё догорали угольками пронзительные, что-то постоянно ищущие глаза. Штатская одежда не шла Винцасу, висела мешком. Только ладно сшитые то ли Шимоном, то ли Довидом ботинки, утратившие прежний глянец, напоминали о его недавнем благополучии.

— Довид всегда угощал тебя мацой и любил потолковать с тобой о жизни.

— Угощал, всегда угощал, — не стал отрицать Гедрайтис. — И об этой искусительнице-жизни мы с ним частенько толковали. Кто мог тогда подумать, что всё так перевернётся?

— Ну да, — поддакнула бабушка, сообразив, куда тот клонит.

— Жизнь, Роха, вы уж меня, хама, простите за такое сравнение, похожа на распутную бабу — то она безумно любит одного, а то вдруг возьмёт и с каким-нибудь проходимцем изменит тому, кого ещё вчера так любила.

К такому разговору бабушка Роха была явно не готова. Ей было жалко Гедрайтиса, который после смены власти оказался полным банкротом, но она не знала, как эту свою жалость к нему выразить. Долго ломать голову бабушка не стала и прибегла к самому испытанному способу утешения:

— Не налить ли тебе, Винцас, стаканчик медовухи? С мацой она у тебя хорошо пойдёт! Выпьешь за помин души Довида. И за то, чтобы тебе жилось лучше.

— От стаканчика я, грешный, никогда не отказывался. Пил в меру. По-моему, всё в меру делал. Крайности ненавидел. Я в полиции не был начальником, только посыльным, разносил повестки. Сам никого не арестовывал и к тюремным срокам не приговаривал. Старался быть человеком. И, надеюсь, иногда мне это удавалось. Многих моих сослуживцев вывезли, а меня почему-то пощадили. Может, говорю, брат вашей невестки за меня заступился и перед русскими словечко замолвил.

— Шмулик?

— Шмулик. Кого я не раз по-дружески предупреждал, чтобы не распускал язык, держал его за зубами? Чтобы не орал во всеуслышание на каждом перекрёстке «долой!» и не рвался с такой охотой на нары? — перемежая идиш с литовским, похвалил самого себя Гедрайтис. — Теперь он о-го-го куда взлетел! Ненароком мог же вспомнить про меня и кому надо шепнуть на ухо: «Этого безвредного старикана можно не трогать, не вывозить!»

— Вообще-то он парень славный, но дурной. Такую хорошую профессию бросил! И ради чего, спрашивается? А ты почему не пьёшь, держишь стакан в руке?

— За вас, Роха! — сказал «почти еврей» Винцас Гедрайтис, выпил и закусил мацой.

Роха не сомневалась, что после этого тоста «почти еврей» поблагодарит её за гостеприимство и откланяется, но Гедрайтис медлил, переминался с ноги на ногу, оглядывал колодку, за которой сиживал Довид, и бессмысленно вертел в руке стакан из-под сладкой медовухи.

— Сейчас, Роха, я уйду. Сейчас… — Видно, Винцасу хотелось что-то добавить к тосту, но он почему-то колебался.

— Никто не гонит, — сказала бабушка, намеренно обойдясь без личного местоимения.

— Спасибо вам, Роха, за мацу и вино. Дай Бог всем нам вместе дожить до следующей Пасхи! — поблагодарил хозяйку понятливый Гедрайтис.

— Доживём, если раньше не умрём, как говаривал Довид, да будет благословенна его память.

Гедрайтис ответил не сразу, поправил висевший на нём мешком поношенный пиджак, потянул, как охотничий спаниель, учуявший добычу, носом воздух и промолвил:

— Кто знает, как всё сложится… Вчера на заутрене викарий Бурбулис, замещающий занемогшего ксендза Вайткуса, после молитвы вдруг обмолвился, что повсюду ходят слухи, будто немцы зашевелились — подтягиваются к нашей границе. Если они её перейдут, тогда, как вы понимаете, у нас кое-кому не поздоровится.

— Кое-кому? — брови бабушки Рохи взлетели вверх, как ласточки со стрехи. — Кому же, как не нам, евреям?

— Викарий про евреев ничего не говорил. Он сказал, что, когда немцы двинутся и займут Литву, она станет такой, как была. Свободной республикой без чужеземцев и предателей.

— Такой, как была? Как бы не так! Уж от нас, евреев, немцы Йонаву наверняка очистят. И кое-кто из твоих собратьев к этому руки приложит.

— Не стану кривить душой: мстители за порушенную прошлую жизнь всегда найдутся. Могут и не пожалеть — действительно приложить руки… Потому и рассказываю о том, что говорил викарий.

— Не все, Винцас, похожи на тебя. Ты и мухи не обидишь. Признайся — твоя мама в молодости случайно не согрешила с евреем?

— Роха! Зачем вы так обижаете мою маму?!

— Что с тобой? Уж и пошутить нельзя! — бабушка вдруг насупилась и в сердцах сказала: — С судьбой, как на базаре, не поторгуешься. Перейдут немцы литовскую границу, не перейдут… Будь, что будет. Такая, видно, наша проклятая доля — бежать с насиженных мест куда-то и от кого-то, когда и бежать уже некуда.

«Неспроста, неспроста, — подумала Роха, — заглянул Гедрайтис. Не за мацой, не за стаканчиком медовухи. Очевидно, взяв в союзники викария, он решил через меня предупредить всю нашу семью о грозящей опасности. Не зевайте, мол, готовьтесь к тому, что вас будут бить с обеих сторон — с немецкой и с литовской».

Не успел Винцас Гедрайтис попрощаться с бабушкой, как к ней гурьбой ввалились сын с женой, Мейлах с Малгожатой и Шмулик с неожиданным гостем — старшим лейтенантом Валерием Фишманом. А я, которому в этот вечер предстояло задавать вечные вопросы пасхального сказания об исходе закабалённых евреев из египетской неволи, плёлся в хвосте всей этой компании.

— Так я пошёл! — подстегнул самого себя Гедрайтис. — И так у вас засиделся.