– А разве Анне Маарет не знает? Юсси приговорили… – Я собрался с духом. – Юсси приговорили к смертной казни через отсечение головы…

Девушка смотрела на меня так же твердо. Выражение лица не изменилось – наверное, не поняла.

– Он невиновен, – повторила она. – Он ничего плохого не делал. Это кто-то другой.

Я обреченно кивнул.

– Тот, кто на вас напал в церкви. Это он и есть.

Зрачки сузились до булавочных головок. На шее устроилась жирная коровья блоха.

– Но как до него добраться? Как добраться до секретаря полицейской управы?

– Ему и надо отрубить голову, а не моему брату.

– Я думаю, Анне Маарет неплохо было бы помыться. Я скажу служанке, чтобы затопила сауну.

И в самом деле, от нее пахло болотом, прогорклым салом, застарелым потом – запахи, которым не место в жилом доме.

– Найдется и чистая одежда. Все твое мы постираем и прокалим на камнях в сауне. В твоем платье полно вшей.

Она опять хотела схватить меня за руку, но я ее опередил и постарался объяснить:

– Вши – как наши грехи. Время от времени случается с каждым.

Этой ночью мне снилась Милла Клементсдоттер в Оселе. Она стоит у врат церкви. Зимний день, на церковном холме собралось множество народу, и все хотят попасть на службу. Я подхожу к вратам, достаю связку и вставляю ключ в замок. Но он почему-то мал. Я пробую другой – велик. Начинаю нервничать, пробую один ключ за другим – ни один не подходит. Нетерпение и недовольство в толпе растут, меня обвиняют во лжи и коварстве: ты заманил нас на службу, пастор, а храм-то никуда не годится. У меня словно пелена спадает с глаз, и я вижу – они правы. Стены подгнили, потолок вот-вот обрушится, окна разбиты. Я в ужасе отступаю – сейчас развалится и погребет под собой всех этих людей. Разойдитесь, кричу я, спасайтесь, ищите убежище! Но меня никто не слушает, толпа обступает меня все теснее, они угрожают мне кольями, поленьями, кое у кого камни в руках, кто-то уже вытащил нож. Мне конец, решаю я, и вдруг слышу небывалой силы и чистоты голос. Это Милла. Разойдитесь, кричит она, и толпа расступается. Она стоит на неизвестно как сюда попавшей церковной скамье и разговаривает с людьми. Я забираюсь на скамью, встаю рядом с ней и вдруг понимаю, что она гораздо выше ростом, чем я, к тому же растет с каждым произнесенным ею словом. Она уже настоящая великанша. Она читает проповедь так громко и яростно, что все здание церкви попадает в резонанс и начинает дрожать и раскачиваться. Речь ее полна священного гнева – я никогда в жизни не встречался ни с чем подобным. И слова ее действуют на толпу – мужчины и женщины сжимают кулаки, воют совсем по-волчьи, кто-то ухает, как филин, но они и не собираются на нее нападать, как только что на меня, – нет, они все ее ученики и апостолы. И не только она – все они тоже растут. Обычные пастухи, нищие ремесленники, служанки на глазах превращаются в настоящих гигантов. Только я не расту – остался таким же, как был, и среди этих великанов чувствую себя ничтожным карликом. И тут слышится медленно нарастающий, как при грозе, гром. Я поворачиваюсь и вижу, как церковь оседает на только что выпавший, девственно чистый снег.

71

На следующее утро Анне Маарет исчезла. Взяла, как мне сказали, выстиранную одежду и ушла.

– Она в доме не спала, – заметила Брита Кайса. – Матрас не смят.

Я промолчал, постарался скрыть растущую тревогу. Брита Кайса протянула мне кусок вчерашней вареной щуки. Я начал выбирать кости из белого разваливающегося мяса.

– Что нынче снилось просту? – Брита Кайса слегка улыбнулась.

– Снилось?

– Постель ходуном ходила. И разговаривал.

– Разговаривал?

– Так-то не разобрать, во сне люди по-другому говорят. То бормочут, то орут что-то… не поймешь. А ты только и повторял: «Милла, Милла».

– Да… мне снилось Пробуждение.

– Вот как?

– А может, и нет. Не Пробуждение. Но, знаешь… меня испугала толпа. Волчья стая… Как мгновенно нарастает ярость у этих несчастных людей, как она ищет немедленного выхода…

– И что случилось?

– Не помню…

– Конечно, помнишь. Ясное дело – помнишь.

Она и в самом деле видит меня насквозь. Я попытался засмеяться, не то каркнул, не то закашлялся и пробормотал:

– Церковь обрушилась…

– Как это? Совсем?

– Гнилая была, вот и обрушилась.

Обсосал пальцы, скользкие от рыбьего жира.

– Скажи-ка мне, дорогая супруга, как ты думаешь – Пробуждение в женщинах проявляется сильнее, чем в мужиках?

– Не знаю… бывает такая мысль. Наверное, да.

– Но почему? Может, женщины ближе к Богу?

– Мужчинам больше чего терять.

– А почему за нашим движением больше бедняков, чем богатых?

– И богатым больше чего терять.

– Не уверен. И мужчины, и богатые выигрывают на духовном очищении ничуть не меньше, чем остальные. Разве не все стремятся к вечной жизни?

– Так… опять пришла пора терзаний, – сказала Брита Кайса с притворной суровостью.

– Нет-нет… дело не в этом. Если, скажем, все угнетенные встанут и поднимут голос… станет ли мир лучше?

– Ты хочешь сказать, что женщинам в твоем приходе пора перестать молчать? Может, прост возьмется обучить женщину-проповедника?

– И как ты думаешь – мужчины будут ее слушать?

– Господин прост знает на своем опыте. Он же слушал Миллу в Оселе. И услышал. Это ее слова побудили проста начать Пробуждение. Ты же сам говорил!

– Да. Говорил.

– Слова женщины, если ты не забыл.

– Да-да… Человечество, похоже, подстерегают ужасные опасности. Дракон проснулся в своей пещере.

– С каких пор прост стал верить в драконов?

– Многоголовый дракон. Дракон пьянства. Дракон воровства. Дракон гордыни. Что за времена ждут наших потомков? Наших бедных внуков и правнуков?

– Что за времена? У этих времен есть название: тысяча девятисотые годы.

– Девятнадцать ноль один, девятнадцать ноль пять… девятнадцать. Странное число – девятнадцать. Союз первой и последней цифры, если не считать нуля. Союз самого низкого и самого высокого.

– Как жизнь.

– Как война.

Она не ответила, но я обратил внимание, что разговор ее взволновал. Брита Кайса уже поела, а я даже не начинал. Обглодал маленький кусочек вчерашней рыбы – и все. Но мне захотелось ее успокоить.

– Ерунда все это… Спал плохо и сон дурацкий, – начал было я, но она уже поднялась и пошла к плите – утром всегда много дел.

Я сжал кулак – как подушка с иголками. Рука онемела, плохо слушалась, а к горлу подступала изжога.