А Иисус кротко смотрел на меня. Перекладина креста отвалилась, но он по-прежнему держал руки раскинутыми, точно хотел взлететь, вернуться на небеса. И через секунду, плавно покачиваясь, перелетел на прежнее место на алтаре. Только теперь я увидел, что распятие держит женщина. Милла Клементсдоттер. Конечно же, это была она. Маленькая, тщедушная, в старом домотканом платье. Она тяжело дышала и смотрела на меня, а я понимал, что брежу, и все-таки это был не бред.

– Милла… ты спасла меня. Ты спасла меня, Милла…

Она приоткрыла рот, точно хотела что-то сказать, и, наверное, сказала, потому что губы ее шевелились. Но слов я не слышал. Подняла руку, перекрестила святое триединство распятия, повернулась и пошла прочь, неслышно ступая своими мягкими, с загнутыми носками оленьими кеньгами.

Все это произошло в абсолютной, оглушительной тишине, и я решил, что брежу.

Я с трудом встал на ноги и вышел в проход, то и дело почти теряя сознание. На полу лежала перекладина распятия. Заставил себя нагнуться, поднял, положил на алтарь – кто знает, может, удастся приклеить – и побрел по проходу, от ряда к ряду, опираясь на спинки скамеек.

69

В холодный и дождливый осенний день суд вынес приговор Юсси Сиеппинену. Обвиняемый признан виновным в убийстве Хильды Фредриксдоттер, попытке изнасилования и убийстве Юлины Элиасдоттер, попытке изнасилования служанки с хутора и краже денег. Доказательства обвинения и письменные признания подсудимого признаны достаточными для приговора. Смертная казнь путем отсечения головы.

Я получил это известие дома. Лежал на диване на мягкой, мохнатой и теплой подстилке, пахнущей муравейником и древесной корой. Только что выделанная шкура убитой летом медведицы досталась мне в виде церковной десятины от охотников. Они узнали, что я нездоров, и хоть и обещали шкуру заводчику Сольбергу, но притащили мне.

– Лечит почем зря, – заверил меня старший. – Кто спит на медвежьей шкуре, тому все трын-трава. Никогда не помрет.

И вот – страшное известие. Я лежал неподвижно, как парализованный, малейшее движение причиняло сильную боль. Брита Кайса сидела рядом и ласково гладила меня по голове. Чудо, что ни одна кость не оказалась сломанной, но передние зубы качались, и я подозревал, что вновь укорениться им уже не под силу. Так сказать, не по зубам. Печальный каламбур.

– Отсечение головы, – повторил я монотонно, но, очевидно, в голосе моем прозвучало такое отчаяние, что Брита Кайса вздрогнула.

– Ты сделал все что мог, дорогой мой прост…

– Но я не защитил Юсси. Он же мог быть нашим сыном. Я не предусмотрел, что мои доказательства не имеют юридической силы. Методы не апробированы.

– Ты сражался как лев.

– Дай мне бумагу. Я должен срочно написать обжалование. Бумагу, перо и чернильницу. Принеси чернильницу! – Я сделал попытку встать, но она положила руку мне на грудь, на поврежденные ребра.

– Позже, – решительно произнесла Брита Кайса. – Это и в самом деле Михельссон? Тот, который тебя чуть не убил?

– Он, и никто другой.

– И он насиловал и убивал наших девушек?

– Я его подозревал, но потом отказался от этой мысли.

– Почему?

– Потому что убийца – левша. А я заметил, что Михельссон пишет правой рукой. Как он мог быть убийцей? Тогда все мои теории гроша ломаного не стоят. Но потом я вспомнил рассказ Юхани Рааттамаа.

– Какой еще рассказ?

– А ты не помнишь? Когда Юхани приезжал? Летом? Рассказывал, как переучивает леворуких детей, заставляет их писать правой. И я вспомнил – Михельссон учился у Рааттамаа! Поэтому он и пишет так странно – заложив левую руку за спину.

Брита Кайса кивнула и сжала губы, вокруг рта образовались частые неглубокие морщинки.

– Мы должны на него заявить.

– Кому? Исправнику Браге? Ему я не верю.

– Ты поранил ему руку!

– А что я должен был делать? Подставить другую щеку?

– Ты не понял. Разве я тебя упрекаю? Но это же доказательство!

– Михельссон будет утверждать, что это я на него напал. Что он… как это у них называется? Необходимая оборона, вот как. Он необходимо оборонялся.

– И что? Это чудовище будет продолжать жить среди нас? Михельссон опасен, как медведь, отведавший человеческого… женского мяса.

– Теперь он меня боится. Думаю, скоро покинет наши края.

– И продолжит насиловать и душить девушек где-то еще?

Моя мудрая жена, конечно же, права. Но что я могу сделать? Юсси осужден, обвинения Михельссону предъявлять поздно.

– Мне сказали, он вчера приходил к Марии.

– Наверняка планируют уехать вместе. Почти уверен, что Мария подсказала Михельссону, где Нильс Густаф прячет деньги. И тогда у него… или у них возникла мысль этими деньгами завладеть. Убить художника и завладеть его деньгами.

– Он что – дьявол?

– У меня тоже была такая мысль.

– Он же пытался тебя убить!

– Убить Пробуждение нельзя. Даже если бы мне пришел конец там, у алтаря, наше движение убить нельзя. Оно продолжает жить.

Брита Кайса сжала мою руку.

– Думаю, мы еще не видели последней битвы. Армагеддон еще предстоит.

– В каком смысле?

– Думаю, будет хуже. Много хуже. У меня скверные предчувствия.

– Куда уж хуже?

– Мне снилась кровь. Кровь, горящие дома… Ты тоже там был. Стоял, смотрел и не мог их остановить.

– Кого – их?

– Похожи на людей, но называют себя ангелами. Лица, как мел, словно выжжены добела небесными молниями.

– Ты имеешь в виду Кауто… – начал было я, но Брита Кайса торопливо приложила палец к моим запекшимся губам и беспокойно оглянулась через плечо.

Там никого не было.

Сразу после оглашения приговора на Юсси Сиеппинена вновь надели кандалы и погрузили в тюремную повозку – его должны были отвезти в Умео. Я даже не смог с ним попрощаться. Библия, которую он мне вернул, лежала дома. Я горько пожалел, что он не оставил Библию у себя. В клетке для приговоренных к казни он, возможно, утешился бы Божьим словом. Мне оно, по крайней мере, не раз приносило покой и просветление.

Я еще не вставал. Мрачно перелистывал его Библию – искал слова, которые могли бы хоть самую малость укрепить мой дух. Всё – суета и томление духа[31]. Погоня за ветром…Это, конечно, мудрые слова, но не те, которые мне хотелось бы услышать.

Я продолжал листать прозрачно-тонкие страницы, и вдруг пальцы мои наткнулись на нечто необычное. Несколько страниц у нижнего обреза смяты и поцарапаны, будто кто-то листал торопливо и небрежно. Как неприятно… Может, удастся разгладить, если слегка увлажнить бумагу и положить под тяжелый пресс? А вот еще через пару страниц… и еще. Я почувствовал раздражение – как можно так обращаться с Книгой? Сам я педантично аккуратен с книгами и, как мне казалось, приучил и Юсси – это было обязательным условием. Хочешь пользоваться моей библиотекой – обращайся с книгами почтительно. Или это надзиратель в каталажке залапал страницы своими корявыми пальцами? Я досадливо крякнул и собрался было листать дальше, но замер с занесенной рукой и сел в постели.