По числу неприкаянных А.П. Чехов превзошёл в своих произведениях всех своих предшественников.

Политика.

В области политики А.П. Чехов тосковал по социальной справедливости. Категория справедливости с особой остротой переживается социальными низами. Сознание недалёкого прошлого его предков продолжало очень долго висеть у него над душой. Его дед Егор Михайлович Чех был крепостным крестьянином отца сподвижника Л.Н. Толстого — В.Г. Черткова. До шестнадцати лет был крепостным и отец А.П. Чехова, пока в 1841 г. Егор Михайлович не выкупил волю себе и своей семье за 3,5 тысячи рублей.

А.П. Чехову приходилось по каплям выдавливать из себя раба. В 1889 г. он предложил А.С. Суворину написать рассказ о том, «как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сечённый, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая» (Бердников Г. А.П. Чехов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 53–54).

А.П. Чехов ненавидел раболепие во всех его формах.

Со школьной скамьи нам известен чеховский рассказ «Хамелеон». Его главный герой — полицейский надзиратель Очумелов. Как хамелеон, он меняет своё отношение к ситуации, произошедшей с Хрюкиным, у которого собака укусила палец. Сначала Очумелов поверил Хрюкину, что собака бродячая и пригрозил показать её хозяину Кузькину мать. Но вдруг из толпы раздаётся голос о предполагаемом хозяине: «Это, кажись, генерала Жигалова» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 1. М., 1970, с. 134).

Очумелов запел другую песню: «Одного только я не понимаю: как она могла тебя укусить?.. Нечто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила» (там же).

Очумелову придётся разыграть ещё три метаморфозы, пока наконец не выясняется, что хозяин собаки — брат генерала Жигалова. В конце рассказа он исходит на нет от своего раболепия перед власть имущими. Он говорит повару генерала: «Ишь ты, господи… Соскучились по братце… А я ведь не знал! Так это ихняя собачка? Очень рад… Возьми её… Собачонка ничего себе… Шустрая такая… Цац этого за палец! Ха-ха-ха» (там же, с. 136).

В рассказе «Толстый и тонкий» происходит только одна метаморфоза — с тонким Порфирием. Он встретился через много лет с гимназическим приятелем толстым Михаилом. Вначале всё было, как и полагается: радость встречи, объятие и поцелуи, но как только тонкий узнал, что толстый дослужился до тайного советника, тонкого будто подменили: «Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку» (там же, с. 52).

В рассказе «Маска» — новая метаморфоза. Но здесь она коллективная. Целый коллектив интеллигентов радикально меняют своё возмущённое отношение к самодуру в маске на раболепное умиление, как только узнают в нём местного благодетеля — миллионера Пятигорова.

А.П. Чехову досталось время, когда капитализм в России демонстрировал социальную несправедливость в своей дикой, кричащей форме. В рассказе «Случай из практики» (1898) читаем: «Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодой, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец» (Чехов А.П. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 6. М., 1970, с. 317).

Вот ещё одна картинка на эту же, обличительную, тему — из рассказа «Крыжовник» (1898): «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился… Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то вёдер выпито, столько-то детей погибло от недоедания…» (там же, с. 279).

А.П. Чехов не был революционером, но отсюда не следует, что он не думал о путях, ведущих к справедливому общественному строю. В 1995 г. он опубликовал рассказ «Дом с мезонином». Этот рассказ заслуживает особого внимания, поскольку по нему видно, с каким трудом наша интеллигенция осваивала в то время идею социального прогресса. В нём выведен спор между живописцем, от лица которого ведётся повествование, и молодой сельской учительницей — Лидией Волчаниновой.

В отличие от живописца, ведущего по преимуществу праздный образ жизни, Лидия с увлечением занимается просветительством, борется с произволом земского начальства и оказывает односельчанам посильную медицинскую помощь. Живописец не принимает её деятельности. Между тем в его речах обнаруживаются явные культурогенические мотивы.

Вот как живописец обрисовывает перед Лидией свою позицию: «Нужно освободить людей от тяжкого физического труда. Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в поле, но имели бы также время подумать о душе, о боге, могли бы пошире проявить свои духовные способности. Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе, и тогда увидите, какая в сущности насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознаёт своё истинное призвание, то удовлетворять его могут только религия, науки, искусства, а не эти пустяки» (Чехов А.П. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 6. М., 1970, с. 98).

Живописец, как видим, вовсе не против распространения культуры среди народа (правда, он делает упор лишь на духовную культуру), но почему же он против книжек и аптечек, которые Лидия распространяет среди крестьян? Разве они не привносят в их жизнь элементов культуры? Ответ на этот вопрос очень прост: по сути своей спор между живописцем и учительницей в анализируемом рассказе должен быть расценён как мнимый и надуманный.

Оба спорщика занимают культурогеническую позицию. Следовательно, они стоят на одной и той же мировоззренческой платформе. Всё дело лишь в том, что пути к развитию культуры они видят по-разному. Если Лидия стоит на земле, то живописец витает в облаках утопических мечтаний, но на этом его культурогенизм и заканчивается.

Чуть ли не в духе социалистов-утопистов живописец так отвечает Лидии на вопрос о том, возможно ли избавление от тяжёлого физического труда: «Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трёх часов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно. Представьте ещё, что мы, чтобы ещё менее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобретаем машины, заменяющие труд, мы стараемся сократить число наших потребностей до минимума. Мы закаляем себя, наших детей, чтобы они не боялись голода, холода и мы не дрожали бы постоянно за их здоровье, как дрожат Анна, Мавра и Пелагея. Представьте, что мы не лечимся, не держим аптек, табачных фабрик, винокуренных заводов, — сколько свободного времени у нас остаётся в конце концов! Все мы сообща отдаём этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы правды и смысла жизни, и — я уверен в этом — правда была бы открыта очень скоро, человек избавился бы от этого постоянного мучительного, угнетающего страха смерти, и даже от самой смерти» (там же).