— Я не военный преступник… Я учёный!

— Ничего, мы наказываем и учёных.

— Можно узнать, кого вы наказали?

— Известного тебе Льва Николаевича Гумилёва.

— Его-то за что? Лев Николаевич — святой человек…

— Было за что…

— Принимаю, — после паузы вымолвил Русинов. — Мне ничего не остаётся…

— Скоро бы ты сам пришёл к этой мысли, — успокоил его Авега. — Нельзя всю жизнь гоняться за призраками.

— «Сокровища Вар-Вар», возможно, и призрак… Но ты, Авега? Ты не плод моего воображения? Ты существуешь?

— Да, я существую, — он коснулся руки Русинова. — Можешь потрогать меня…

Его рука была сухая и тёплая, привыкшая к работе, как у плотника или землекопа.

— Если существуешь ты, значит, сокровища такая же объективная реальность. Да, я могу отказаться от своих теорий, опровергнуть себя публично, если это нужно для вашего дела… Но я не успокоюсь, пока не разгадаю загадку этих сокровищ! Пока не увижу собственными глазами, пока не пощупаю рукой, как твою руку!.. Я знаю, каким будет твоё третье условие — уехать отсюда и никогда не возвращаться. Так вот я — не уеду!

— Уедешь!

— Нет! — Русинов вскочил — незримый пёс сделал прыжок к нему, дыхнул в рыке на запястье руки. — Я удостоился чести разговаривать с тобой лишь потому, что приблизился к вам вплотную. Вы не могли избавиться от меня, не сделали сумасшедшим в Кошгаре. Вам не удалось использовать власть и арестовать, допустим, за кристалл. Потому что нашли нефритовую обезьянку!.. Вы же понимаете, что отделаться от меня невозможно. Я не спрашиваю вас — кто вы? Мне это неинтересно. Знаю, что вы — благородные люди и совершаете подвиг. Я не стремлюсь приобщиться к вашему миру, хотя желаю этого. Вы не пустите меня, потому что избираете себе товарищей сами… Но я смогу отказаться от своих убеждений лишь после того, как найду им подтверждение.

— Зачем это тебе, Мамонт? — Авега приблизился к нему, отвёл собаку. — Ты — изгой, и всякие знания не утешат тебя, а вызовут целый поток нового и пустого любопытства. Ты станешь метаться ещё больше. В конце концов тебя объявят сумасшедшим. Зачем тебе это?

— Не хочу оставаться изгоем, — на выдохе проговорил Русинов.

— Но ты не можешь быть гоем, хотя я вижу твоё желание стать полезным и искупить свою вину.

— Гой — это состояние духа?

— Духа и разума.

Русинов опустился на лавку и несколько минут сидел молча.

— Альфред Розенберг извратил эти качества, — объяснил Авега. — И сделал их расовым признаком истинных арийцев. Гесс прекрасно знал, что это не так, но согласился с ним. Таким образом, они создали политическую партию, не имеющую ничего общего с Северной цивилизацией, как ты её называешь. Все изгои не ведают рока и потому заменяют его партийным единством и братством. Но никому не удавалось избегнуть рока!

— Однажды Авега мне сказал, — Русинов оживился. — Сказал одну фразу… Я долго не мог истолковать её. «Рок тебе — не соль носить на реку Ганга, но добывать её в пещерах».

— Он тебе так и сказал? — неожиданно послышался из глубины помещения низкий женский голос.

— Да! — Русинов машинально встал.

— Подойди ко мне! — велела женщина.

Он смело пошёл на голос и вдруг понял, что в помещении находятся ещё несколько человек, — они расступались перед ним, давая дорогу. Через семнадцать шагов Русинов остановился.

— Ближе, — сказала она.

Сделав ещё четыре шага, он встал, чувствуя, что женщина на расстоянии вытянутой руки.

— Повтори ещё раз, — попросила она тоном, более мягким.

— «Рок тебе — не соль носить на реку Ганга, а добывать её в пещерах».

— Почему ты об этом никому не сказал?

Русинов понял, что все диалоги его с Авегой, записанные в отчётах и на магнитных лентах, известны гоям-хранителям.

— Это касалось лично меня, — пояснил он. — И никак не относилось к тому, чем я занимался в Институте. Мне так казалось… Велел посмотреть на солнце, затем спросил, куда указывает луч солнечного пятна…

— Довольно, — оборвала его женщина. — Откуда у тебя эта вещь?

— Я не вижу какая…

— Та, которую ты назвал нефритовой обезьянкой.

— Мне её передала Ольга Аркадьевна Шекун, сестра Андрея Петухова, — ответил Русинов.

— Она рассказала тебе, каким образом к ней попала Утешительница?

— Да, незадолго до смерти… — Женщина замолчала, и у Русинова возникла шальная мысль — не Лариса ли это? Не дочь ли Петухова, уведённая отцом в сорок четвёртом году?

— Кто ещё, кроме тебя, видел Утешительницу? — спросила женщина.

— Иван Сергеевич Афанасьев, мой друг, которому я полностью доверяю, — он помедлил и добавил с требовательностью: — Верните мне эту вещь.

— Зачем?

— Она утешает мой разум.

— Пусть Утешительница останется у нас, — решила она. — Это опасное свидетельство, не нужное пока изгоям. А взамен я утешу твой разум иным средством. Поедешь со мной.

Русинов ощутил на предплечье мужскую руку. Сейчас же последовал приказ:

— Иди рядом!

Это был уже другой человек. Русинова вывели из помещения — над Уралом вставало солнце: перед глазами стояло белое пятно. Они долго шли по косогору, без дороги, по мокрой от росы каменистой земле, пока не очутились на лесовозном волоке, возле грузовой машины. Провожатый открыл перед ним дверцу, велел забираться в кабину. Сам же сел за руль.

— Давай позавтракаем, — вдруг предложил он как-то уж очень по-свойски. Зашелестел газетой и сунул в руки бутерброд с маслом и колбасой. Русинов с удовольствием стал есть.

— На, держи! — Провожатый подал в руку пластмассовый стаканчик с чаем. — Всухомятку-то, поди, не очень лезет…

Этот бытовой разговор о пище сейчас казался странным и неестественным после допроса, хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот. Они позавтракали и ждали ещё минут сорок, прежде чем пришла женщина.

— Поехали, — распорядилась она, усаживаясь в кабину, которая оказалась просторной даже для троих.

Русинов старался сориентироваться по солнцу, однако вовремя спохватился и перестал вертеть головой: всякие его попытки сейчас узнать более положенного насторожили бы гоев. Он не видел их лиц, и повязка, кроме всего, существовала как гарантия остаться неузнанными, если придётся встретиться где-то в другом месте и при других обстоятельствах. Он был изгоем — чужим для них, непросвещённым, тёмным, ибо «гой» с древнего арийского языка переводилось как «имеющий в себе свет», «несущий свет, лучистый», и потому в сказках всякому доброму молодцу при встрече задавался вопрос — гой ли ты есть? Утратившему светоносность человеку вместо посоха-луча полагалась клюка, сучковатая палка — опознавательный знак всякого путника-изгоя, обречённого брести по миру без Пути.