Вот классический образец современного полонофила – «рафинированный интеллигент», много эмоций, зато познания в истории на уровне десятиклассника. В 1854 г. Англия и Франция начали войну с Россией, после Синопа опасаясь, что Николай I захватит Босфор и Дарданеллы, чего боялись все без исключения страны Европы.

А почему, кстати, поляки не взбунтовались в 1854–1855 гг., когда Россия отражала нападение четырех держав на Черном море, Балтике, Севере и Дальнем Востоке? Как же, панство встрепенулось. Но тут последовал грозный «цык» из… Лондона. Обратились к Наполеону III, и тот велел сидеть смирно. Взбунтовались бы в очередной раз поляки, и Австрия из союзника Англии и Франции обратилась бы в их врага. Ну а благожелательный к России нейтралитет Пруссии превратился в военный союз. И вот тогда-то русские и прусские гренадеры прошлись бы церемониальным маршем по Елисейским полям, а Австрия проучила бы зарвавшихся пьемонтцев.

Ну а в 1831 г. о Проливах и речи не было. Но полякам до смерти хотелось интервенции Европы. В манифесте польского сейма от 6 декабря 1830 г. говорилось: «…не допустить до Европы дикой орды Севера… Защитить права европейских народов».

Через тридцать с лишним лет, во время польского восстания 1863 г., немецкий историк Ф. Смит издевается над авторами манифеста: «Не говоря уже о крайней самонадеянности, с которою четыре миллиона людей брали на себя покровительство 160 миллионов, поляки хотели еще уверить, что предприняли свою революцию за Австрию и Пруссию, дабы “служить им оплотом против России”»[204].

Так что, может, Вадим Гершевич и разбирается в русской литературе, но в истории… Так и вспоминается пушкинское: «Суди, дружок, не выше сапога».

Кстати, о Пушкине. 1 июня 1831 г. он пишет из Царского Села в Москву Вяземскому: «Здешние залы очень замечательны. Свобода толков меня изумила. Дибича критикуют явно и очень строго… Но все-таки их [поляков. – А.Ш.] надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря»[205].

Сие писание дошло до Петра Андреевича, но он нисколько не возмутился. Мало того, случайно увидев во французском журнале статью о корректном поведении русских войск в Польше, князь побежал с ней к… шефу жандармов Бенкендорфу. И статью, и Петра Андреевича заметили. Вяземскому поручили перевести статью на русский язык для публикации, и в том же году «безработный» князь Вяземский был назначен «чиновником для особых поручений по министерству финансов».

Когда в 1848 г. паны вновь попытались побузить, Вяземский ответил стихотворением «Святая Русь»:

Ну а в 1863 г. князь напишет в брошюре «La Question Polonaise et M. Pelletan» («Польский вопрос и г-н Пеллетан»): «Русское правительство заслуживает некоторого порицания за проявленные им вначале терпимость и непредусмотрительность: крутые меры, принятые вовремя, избавили бы от суровых мер, к которым силою обстоятельств вынуждены были прибегнуть позднее».

Короче, мало панов били!

Ну а теперь перейдем к еще одному известному полонофилу Александру Герцену. Узнав о восстании 1830 г., он повесил у себя в комнате портрет Фаддея Костюшки.

Прибыв в Лондон, Герцен сблизился с членами Польского демократического общества (группа дворян-эмигрантов). На средства Герцена и Огарева в одном и том же доме с мая 1853 г. по декабрь 1854 г. функционировали две «вольные типографии» – русская и польская.

20 июля 1853 г. Герцен пишет статью с характерным названием «Поляки прощают нас», вышедшую отдельной брошюрой и перепечатанную в декабре 1853 г. в двух парижских газетах – как-никак шла Крымская война.

В 1854 г. Герцен писал: «Освобождение Польши – половина освобождения России. Свободная Варшава – смерть для имперского Петербурга».

На революцию 1861 г. Герцен ответил статьей «Vivat Polonia!», перепечатанной во многих европейских газетах.

Однако постепенно издатель «Колокола» стал понимать, что целью польских панов были не социальные перемены, а захват Кресов и порабощение живших там хлопов. В итоге 29 апреля 1867 г. он признает, что поддержка поляков в 1861–1863 гг. «Колоколом» была «колоссальной ошибкой». Теперь он убежден «в совершенной неспособности, опасности, тупости этой доблестной и глупой нации», из-за которой он и Огарев «сгубили свое положение»[206].

В советское время широко рекламировалось участие в восстании 1861–1863 гг. офицерских организаций в русской армии. Однако на деле подавляющее большинство этих офицеров были этническими поляками. Хотя по своим названиям эти тайные организации могли сойти за русские: «Комитет русских офицеров» и «Земля и воля». Вот текст прокламации «Земли и воли»: «Офицеры и солдаты русской армии, не обагряйте рук своих польской кровью, не покрывайте никогда неизгладимым позором чести и правоты русского народа! Вместо того чтобы позорить себя преступным избиением поляков, выйдите из Польши, возвратившей похищенную свободу, и идите к вам, в свое отечество, освобождайте его от виновников всех народных бедствий – императорского правительства».

Как видим, текст убогий. Мог ли он заставить изменить присяге русского солдата или офицера?

Как хороша фраза: «Идите к вам, в свое отечество». Угадайте с трех раз национальность автора прокламации.

Шло время. В конце XIX века фрондирующего барина а-ля князюшка Вяземский сменил рафинированный интеллигент. Он так же, как и Петр Андреевич, мало смыслил в истории и политике, но считал хорошим тоном похлопывать по плечам русофобов, что малороссийских, что польских, что кавказских.

Типичный пример полонофильских настроений русской интеллигенции приведен в послесловии к воспоминаниям профессора Петербургского университета Николая Герасимовича Устрялова его сыном Федором: «Я помню один из рассказов отца, как на экзамене по русской истории один из студентов взял билет и, весь бледный, подошел к столу.

– Какой у вас билет? – спросил отец.

– Присоединение Польши, – ответил студент, – но я отвечать не стану.

– Отчего?

– Оттого, что я – поляк.

– В таком случае возьмите другой билет, – хладнокровно заметил мой отец, – и расскажите его.

Студент взял другой билет, ответил отлично и к величайшей своей радости получил высший балл – пять. Этот случай надолго остался в памяти университетской молодежи»[207].