А жизнь в российских городах напоминала теперь мрачный кошмар. Не стало ни электричества, ни тепла, самодельные печки-буржуйки топили мебелью, книгами, досками заборов и деревьями из скверов. Помои и нечистоты выплескивались во дворы, а то и на лестницы, где они замерзали сплошной омерзительной наледью. Питались кониной, мерзлыми овощами, поели собак и кошек, пекли лепешки из кофейной гущи, варили суп из клея. Но в тех же городах функционировали подпольные и полулегальные кафе, где было все. Спирт, кокаин, любые вина и деликатесы — только плати. Здесь весело оттягивались бандиты расплодившихся шаек, заглядывали палачи и каратели, спуская украденные ценности своих жертв. Отирались проститутки, количество которых также очень умножилось. Жить-то надо и кушать хочется. Примерно так же, как проститутки, кормилась в подобных местах интеллектуальная элита. Почитает знаменитый поэт стихи ворам, так неужто не угостят?

Но, кстати, и коммунистические руководители от разрухи не особо страдали. После переезда правительства в Москву Свердлов взял под свой контроль большие продовольственные склады. Троцкий пишет в мемуарах, что они объедались кетовой икрой, и «этой неизменной икрой окрашены не только моей памяти первые годы революции». Все члены правительства получили 4–5-комнатные квартиры в царских покоях Кремля, содержали прислугу. Пристраивали на теплые места родных, друзей. Свердлов протолкнул жену в секретариат ЦК, а своего родственника Ягоду (Иегуди) — в коллегию ВЧК. Супруга Каменева и сестра Троцкого Ольга Давидовна стала секретарем исполкома ВЦИК. Крупская и Седова (жена Троцкого) заняли важные посты в Наркомпросе. А Зиновьев, оставшийся «царствовать» в Питере, настолько окружил себя родней и знакомыми, что местная парторганизация даже возмутилась.

Уже зимой 1918/19 г. действовала система спецраспределителей, количество «совнаркомовских» пайков достигало 10 тыс. Правда, пользовались присвоенными благами по-разному. Скажем, Ленин подчеркивал свой аскетизм. Требовал выдавать ему и жене только то, что положено по «совнаркомовскому» пайку. Ну так окружение ублажало его негласно. Заверяя, что как раз так ему и положено. Известно и о голодных обмороках наркомпрода Цюрупы. Хотя подобные случаи происходили, скорее, от собственной неорганизованности и некомпетентности — нередко советские работники не умели наладить работу, ничего не успевали, поэтому вводили практику трудиться ночами, без выходных, не удосуживались поесть, загоняли себя и подчиненных.

Но Свердлов, например, тоже изображал из себя «аскета». Хотя, заведуя снабжением правительства, прекрасно обеспечивал и семью, и всех родственников, и наезжающих гостей, устраивал обеды на 10–12 персон. А в 1935 г. обнаружился сейф с огромным количеством золота и драгоценностей, которые Яков Михайлович припрятал «на черный день» [182]. Ну а Троцкий вообще себя не стеснял. Он прибрал в личное пользование Архангельское и еще несколько великолепных усадеб. Очень тщательно следил за своим здоровьем. Всюду его сопровождали, не отходя ни на шаг, дюжие телохранители, увешанные оружием. Питанием наркома занимались лучшие повара, и о вегетарианстве, которое он практиковал в эмиграции из скупости, было совершенно забыто. Самочувствие Льва Давидовича отслеживали и регулярно обследовали несколько врачей. Даже в самые трудные периоды войны он не забывал брать отпуска, выезжал на курорты, на охоту, рыбалку [34].

Он готовился властвовать долго и удобно. А почему бы и нет? Осенью 1918 г. большевикам уже ничего не угрожало. Чехов и белогвардейцев гнали за Урал, теснили Краснова и Деникина… Но вот террор, который объяснялся именно угрозой со стороны «контрреволюции», ничуть не ослабевал. А наоборот, усиливался. И машина террора продолжала наращиваться. Ясное дело, для дальнейшего усиления. Если Свердлов и Петерс в октябре занялись реорганизацией ЧК, то и Троцкий 14 октября 1918 г. учредил собственные карательные органы, реввоентрибуналы. Подчинялись они РВС Республики, то бишь самому Льву Давидовичу. Только пусть вас не введет в заблуждение название. Еще в ноябре 1917 г. были созданы ревтрибуналы — упрощенные, жестокие, но все же судебные органы. А реввоентрибуналы являлись не судебными органами, а особыми подразделениями, отлично вооруженными вплоть до пулеметов и состоявшими в основном из «интернационалистов». А предназначались они специально для массовых расправ.

Председатель Центрального реввоентрибунала К. Х. Данишевский позже издал книгу о своих учреждениях, где указывал: «Революционные военные трибуналы — это в первую очередь органы уничтожения, изоляции, обезврежения и терроризирования врагов рабоче-крестьянского отечества, и только во вторую очередь — это суды, устанавливающие степень виновности…» Пояснялось, что расстрел «не может считаться наказанием, это просто физическое уничтожение врага рабочего класса» и «может быть применен в целях запугивания (террора) подобных преступников». Вывод делался: «Революционный военный трибунал — это необходимый и верный орган Диктатуры Пролетариата, долженствующий через неслыханное разорение, через океаны крови и слез привести рабочий класс… в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты» [148]. Да, вот так, открытым текстом — Россию вели «через неслыханное разорение», «через океаны крови и слез». Ну а что касается мира «свободного труда», «счастья» и «красоты», то попробуй-ка попади туда после разорения, крови и слез.

Троцкий и сам не скрывал, для чего создаются карательные структуры. В декабре 1918 г. на собрании партактива в Курске он заявлял: «Каждому из нас должно быть ясно, что старые правящие классы свое искусство, свое знание, свое умение управлять получили в наследие от своих дедов и прадедов… Что можем противопоставить этому мы? Чем нам компенсировать свою неопытность? Запомните, товарищи, только террором, последовательным и беспощадным. Уступчивость, мягкотелость история никогда не простит. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожить десятки тысяч. У нас нет времени, нет возможности выяснять действительных, активных врагов. Мы должны встать на путь уничтожения…»[20].

И встали на этот путь. С. П. Мельгунов вел свою картотеку красного террора и только по официально публикуемым спискам казненных насчитал за вторую половину 1918 г. 50 тыс. жертв. Точно так же, по опубликованным большевистским данным, эсеровская газета «Воля России» за январь-март 1919 г. насчитала 13850 расстрелов [103]. Хотя эти списки всегда занижались — в них редко включали женщин, сокращали во время особенно крупных кампаний. Никаких публикаций не было и о терроре в прифронтовой полосе. А как раз здесь масштабы зверств были максимальными. Так, после взятия Ижевска и Воткинска большевики расстреляли 800 человек — жен, детей, родителей повстанцев-рабочих. Приказывали раздеваться до белья, выстраивали партиями и косили из пулемета. В захваченном Ставрополе не пощадили даже «буржуйских» детей в больницах [83]. В Пскове обрекли на смерть всех, «помогавших белым» — вплоть до персонала гостиниц, где жили офицеры, работников ателье, где они шили форму. Набралось 300 человек, их отдали на расправу китайцам, которые уничтожили всех холодным оружием, пластали людей на куски [56]…

Ну а когда гражданская война снова, казалось, начала клониться к победе большевиков, беды России дополнились очередными реформами. И опять по моделям «гения экономики» Ларина. Теперь продразверстка и всеобщая трудовая повинность в городах должны были дополниться «коммунизацией» крестьян. Кампанию по реализации этих замыслов возглавили Свердлов, Троцкий и нарком земледелия масон Середа. От последующей сталинской коллективизации она очень отличалась. Обобществлению подлежало абсолютно все имущество — скот, птица, сады, огороды, даже избы, швейные машинки, инструмент кустарей. Члены «коммун» должны были трудиться бесплатно, получая за это порцию еды в общественной столовой. И жить должны были в общих помещениях наподобие казарм. Централизованно распределяться на работы. Отдавать детей для коллективного воспитания. Что же касается товарообмена, то он теперь уже полностью исключался — да и чем обмениваться, если у людей не оставалось ничего собственного?