поднимать на ноги больных и раненых. И в больнице он слышал то же, о чем толковали в госпиталях. И многие понимали, что русско-чеченская война — не война в традиционном смысле. Это всего лишь перераспределение собственности между конфликтующими группировками, проживающими в Москве.

Многое знал, конечно, и контрразведчик, тот же капитан Замойченко, но откровенничать с бывшим сослуживцем не стал. В народе эту чеченскую кампанию называют глупой. Ведь полководцы — люди невоенные, в армии случайные, — это люди большого бизнеса.

И подполковнику горько и обидно было сознавать, что опять льется кровь, гибнут граждане своего государства. Частная собственность овладевает умами тысяч и тысяч россиян. Материальный интерес породил враждебные группировки. Под видом борьбы за национальную независимость прибирают к рукам все, что можно продать, сплавить за рубеж и положить деньги в заграничном банке на свое имя или на имя своих родственников.

Делая обход, Сергей Игнатьевич посетил четвертую палату, где лежала женщина, доставленная из района боевых действий.

Дежурная медсестра доложила, что женщина беременна, бежала из чеченского плена. Согласно медицинской карточке, которую на нее уже завели, ей двадцать пять лет, ни разу не рожала, но успела многое пережить — в ее темных волосах уже пробивалась седина. Все тело в кровоподтеках.

«Кто ж это ее так? За какие грехи? Целы ли внутренние органы?»

Опытный доктор безошибочно определил, что беспокоило эту молодую женщину. Взгляд ее ореховых глаз свидетельствовал: женщину терзали душевные муки. Здесь нужен был не хирург, а психолог…

Психолог, которого она жаждала увидеть и с которым боялась встретиться, находился где-то рядом. Ее мучала мысль, как он отнесется к ее беременности. На эту тему в особом отделе уже переговорили. Даже начальник штаба высказал свое мнение.

У капитана Замойченка было письменное разрешение майора «Два нуля»: отпустить Соломию с Миколой Перевышко на Слобожанщину.

— А как же граница? — спросил капитан.

— При чем тут граница? У них — любовь.

11

О любви говорили и братья Перевышки. Не часто им приходилось встречаться вот так, наедине, когда впереди была целая ночь для душевной беседы. Последний раз, сколько помнится, виделись четыре года назад, когда отмечали родителю шестьдесят лет.

Был конец ноября. По случаю наступающего праздника Никита закрепил над воротами красный флаг, чтобы сельчане заметили, что у Перевышек торжественное событие. Сельчане с недоумением пожимали плечами: раньше осенью красным цветом отмечали один праздник — День Октября, но октябрь уже прошел.

В селе такую нестыковку заметил только один человек — при советской власти самый рьяный коммунист. Теперь с ним мало кто считался. Это бывший бессменный председатель колхоза «Широкий лан» Алексей Романович Пунтус. К дому Перевышек он приковылял на костылях. Увидев Никиту с молотком в руках, ухмыляясь, крикнул:

— Вы там, в России, грамотно учите историю! Революция была седьмого ноября. И по этому поводу вывешивать красное знамя! Кто вас там, в России, просвещает?

— У нас, Алексей Романович, в этот день родился наш батько, — гордо отпарировал Никита и весело заметил: — Так что вы, бывший товарищ, а теперь уже пан, не забывайте историю нашего села.

Флаг пламенел трое суток, пока гуляли родственники и друзья Андрея Даниловича. Несмотря на разруху и дороговизну, Перевышки не разучились принимать гостей, как в старые добрые времена.

Из Минусинска приехал бывший сослуживец — Игнат Зосимович Парфенов. Повод был — поздравить юбиляра, а заодно и предложить ему перебраться на жительство в Сибирь. Кто-то сообщил, что местная власть обижает знатного механизатора, а в Сибири таким труженикам, как Андрей Перевышко, — уважение и почет.

Вечером, когда гостей поубавилось, старики пригласили в свою компанию Никиту и Миколу. На стол было выставлено домашнее вино и графин самогона собственного приготовления. Дед Игнат пил все, что наливали, и вскоре его отнесли в спаленку.

Андрей Данилович, как хозяин торжества, крепко держался, но и он сдал. Верховодила застольем Клавдия Петровна. Она особенно следила за сыновьями. Сколько лет вот так, как сегодня, братья не встречались!

О женитьбе сыновей мать хотела поговорить на юбилее отца, но до серьезного семейного разговора не дошло — отец успел накачать себя самогоном. А на хмельную голову, как известно, умные вопросы не решаются.

Тогда, четыре года назад, в день семейного праздника, братьям не удалось уединиться, поговорить по душам. Мать была счастлива, что видела их вместе — живых и здоровых. Утром братья расстались: Никита возвращался в свою часть, Микола — в свой институт.

По наблюдениям матери, тогда у Миколы с женитьбой ничего не намечалось. В будничной работе время отсчитывало дни. Никаких мало-мальски заметных событий не предвиделось.

И вдруг из Воронежа — телеграмма. В телеграмме было слово «Соломия».

Сына вдруг как подменили: в глазах — солнечные зайчики, на лице — торжество, да и вообще он не находил себе места.

— Что случилось? — не сразу мать подала голос.

— Соломия нашлась.

— Кто она?

— Мамо, я тебе боялся признаться — это моя дивчина.

— И ты молчал?

— В селе только скажи — будет знать вся Слобожанщина. Дивчина — другой такой на свете нет.

— Ты ее любишь?

— Об этом пока не спрашивай.

Мать была потрясена. Чтобы сыновья от нее таились — такое не могло ей даже присниться. Уж на что отец, прирожденный конспиратор, и тот от жены не мог утаить ни одной тайны. И все же тайна была до наивности проста: Андрей Данилович изредка прятал заначку. О ней, конечно, знали сыновья. Брали рублики только в редких случаях: когда в клубе намечалось кино или в чайную привозили мороженое. Один раз Микола, не согласовав с Никитой, взял из отцовской заначки десять рублей. Косоглазый Леха Зема ездил в Луганск на комиссию и привез оттуда десяток винтовочных патронов — родной бабке наколол дров, и она с ним расплатилась патронами, которые приберегала с войны. Лехе захотелось выпить, и он, зная, что у Перевышек может быть оружие, продал Миколе три штуки. Патроны Микола завернул в промасленную тряпицу и запрятал в дупло старого клена. Каждый год там гнездятся скворцы — сторожат боеприпасы.

Получив телеграмму, Микола собрался в дорогу, как по тревоге: надел новую полотняную рубаху, вышитую крестиками, чесучовый серый костюм, серые туфли на белой подошве, белый галстук удавкой. «В этом одеянии, Миколка, ты выглядишь парубком», — с восторгом говорила Соломия, когда он впервые пришел к ней на свидание.

И в Воронеж Микола заявился парубком, но встреча с невестой состоялась не сразу. Перед встречей с Миколой Соломию расспрашивали офицеры штаба армии. Капитан «Два нуля», уже зная, что Микола