Я собираюсь снова попробовать свои силы в жанре романа. Макс говорит, что будет счастлив, если я напишу еще один. Скотт придет в ярость — ему все еще далеко до завершения. Я снова готовлюсь к буре. Если веришь, что Бог готов услышать, как кто-то просит за нас, потерянных, помолись за нас со Скоттом.

С любовью к тебе и Ньюману,

Z.

Все лето мы бились до первой крови, и я, и Скотт, и не желали уступать ни дюйма. Я боролась за право на независимое существование, за право выражать себя и самой прокладывать себе курс. Он хотел контролировать все, хотел, чтобы все обернулось так, как он когда-то придумал, когда впервые отправился в Нью-Йорк в надежде найти хорошую работу и послать за мной. Он хотел вернуть свою эмансипированную обожательницу, свою музу века Джаза. Хотел вернуть прошлое, которого никогда не существовало. Он всю жизнь положил на иллюзию: хотел построить то, что казалось ему внушительной башней из камня и слоновой кости, только чтобы однажды проснуться и обнаружить, что строил карточный домик, который обрушился от первого порыва ветра.

Однажды в августе, когда Скотт работал наверху, а моя кухня кипела жизнью, потому что мы со Скотти и тремя ее подружками пытались приготовить «настоящее южное печенье», зазвонил телефон.

Я бросилась к аппарату, чтобы снять трубку раньше, чем звонки потревожат Скотта. Это была Тутси:

— Зельда, милая, послушай, кое-что произошло. С Тони.

Девочки не прекращали болтать, так что я заткнула второе ухо.

— Что такое? Что случилось?

— Я знаю, вы с мамой переписывались о его лечении с тех пор, как он заболел в прошлом месяце, и спасибо большое, что ты пыталась помочь… Ты ведь говорила с ним, да?

Мое сердце бешено колотилось.

— Да. Господи, он был совершенно разбит.

Это депрессия после потери работы. Он говорил, что слышит голоса или просто видит сны наяву. Что-то шептало ему, что он должен убить маму. Тони сам признался в этом, не представляя, как прекратить этот ужас. Обойдя врачей в Чарльстоне, Эшвилле и Мобиле, он в итоге лег в лечебницу в последнем.

— Он был очень плох! — воскликнула Тутси. — Детка, у тебя есть кто-нибудь рядом? Скотт дома?

— Просто говори, — сквозь ком в горе попросила я.

Измазанные мукой девочки затихли и смотрели на меня.

— У него была лихорадка, он был в бреду, и он… Боже, Зельда, он забрался на подоконник и спрыгнул. Падение убило его. Его больше нет.

Я с трудом сглотнула и сморгнула слезы. В бреду? Это правда или же Тутси говорила, опасаясь, что телефонистка может подслушивать? Может быть, он просто был в отчаянии?

— Что случилось, мама? — Ко мне подошла Скотти.

— Ох, тетушка Тутси рассказала ужасные новости.

— Что-то с бабушкой?

— Я перезвоню, — сказала я Тутси и положила трубку. — Нет, не с бабушкой. С дядей Тони. Произошел несчастный случай. Он… он… он скончался. Дядя Тони умер.

Какой же ужас переполнил меня в тот момент! Будто при звуке этих слов моя кровь превратилась в густой, холодный туман. Мои руки покрылись мурашками, и я обхватила себя, думая: «Мы с Тони были одного поля ягоды, правда? И ни одному из нас не суждено было спастись — от дурной крови, от дурной судьбы, от мрачных призраков, которые всю жизнь преследовали нас. Никакого спасения, кроме самого абсолютного».

Я посмотрела на Скотти, на ее зарождающуюся красоту, на ее добрые глаза, и прежде чем могла сдержать слова, рвущиеся из груди, я выпалила:

— Ох, милая, мы обречены.

Из коридора послышался шум, и мы обе вздрогнули. Там стоял Скотт.

— Никто не обречен. — Его голос был одновременно мягким и уверенным, бальзам для меня, спасательная шлюпка для Скотти. — Но мы все будем грустить какое-то время. Девочки, мне очень жаль, но вам нужно умыться и разойтись. Мы со Скотти отвезем тебя домой.

Они все занялись уборкой. Только я видела в глазах Скотта ужас, которому он не позволил прорваться в голос. Он без моих объяснений понимал, что произошло. Все было очевидно, любой разумный человек мог заметить гнилое пятно на нашей семье.

Он заметил, что я смотрю на него.

— Зельда, — тихо сказал Скотт. — Нет. У него были другие проблемы, не как у тебя. — Он взял меня за руки. — Посмотри на себя — идеальный день в идеальном доме с твоей очаровательной, счастливой дочерью. Я слышал вас сверху, вы, девочки, чудесно проводили время. Ты была душой вечеринки.

Я кивнула и сделала глубокий вдох. Сердце в груди казалось кирпичом.

— Да, хорошо. Хорошо.

Но в моих ушах с биением пульса стучало: «Обречены, обречены, обречены».

— Как ты думаешь, почему мы все еще не развелись? — спросила я у Скотта накануне Рождества 1933 года, вскоре после того, как мы перебрались из «Ля-Пэ» в место подешевле — красный кирпичный дом, зажатый между двумя точно такими же в Балтиморе. Скотти заснула во время рассказа — точнее, лекции — Скотта об «Айвенго» и теперь была в постели, ожидая завтрашнего прихода Санта-Клауса. Мы со Скоттом сидели перед камином в креслах с подголовниками, держа в руке по стакану гоголя-моголя с двойной порцией рома, уже второму за этот вечер. Я очень давно не пила, и хмель ударил мне в голову.

Осенью Скотт несколько раз ложился в больницу Джона Хопкинса, что впечатлило бы меня до глубины души, если бы он признал, что борется с пьянством. Вместо этого он говорил, что ему нужно разделаться с застарелой проблемой с легким — якобы туберкулез, который он подхватил в 1919 году, время от времени давал о себе знать. И все же ему удалось закончить роман «Ночь нежна», в котором психиатр влюбился в свою пациентку, и продать его в журнал «Скрибнерс» для публикации по главам. Он написал Хемингуэю, чтобы поделиться новостью, и получил в ответ: «Спорим, ощущения, будто наконец-то высрал кирпич». Скотт был разочарован — он надеялся на более добрые поздравления, но нашел оправдание такому пренебрежению: Хемингуэй был занят своим новым ребенком, новым романом и африканским сафари (новая женитьба была еще впереди).

Теперь, когда Скотт закончил свою книгу, во мне снова всколыхнулось желание написать свою. Я прочитала все труды по психиатрии, какие могла найти, выведала все тонкости сложного взаимодействия мозга с химическими элементами и окружающей средой. Я пыталась прогнать чувство обреченности, написав о нем историю.

Однако Скотт настаивал, что если я хочу «использовать тему психиатрии, то должна подождать, пока его роман займет свое место в американском сознании». Он сказал моему врачу, что, какой бы ни была тема, новая попытка написать роман только навредит мне. Доктор, не желая допускать хоть малейший риск, когда на кону его репутация целителя разумов, согласился. Мы много ругались по этому поводу.

Глядя на пламя, я продолжала;