— Что она такое? — шептали они, не находя определения.

Всего было продано шесть или восемь картин, большинство — за бесценок, и я отправилась обратно в «Крейгхаус».

Журнал «Тайм» напечатал обзор, и они-то нашли мне определение. Заголовок гласил: «Работа жены». И хотя сам обзор был лестным, я почувствовала, как уверенность покидает меня.

Работа жены.

Ж-Е-Н-А — вот она, вся моя сущность в четырехбуквенном определении, которое я пять лет пыталась преодолеть.

Почему каждый раз, когда я наконец-то делала выбор, когда я что-то совершала, все мои усилия заканчивались провалом и таким сокрушительным? Почему я была неспособна управлять своей собственной жизнью? В чем ее смысл для меня? Я думала, что борюсь со Скопом, но теперь засомневалась, не сражалась ли все это время с самой Судьбой?

В молодости я верила, что ужасно пытаться, пытаться и снова пытаться, только чтобы в итоге обнаружить, что тебе никогда не преуспеть. Теперь я знала, что тогда была права. Из меня не вышло танцовщицы, писательницы, художницы, жены, матери. Я пустое место.

Отправь меня в лечебницу подешевле, — написала я Скотту. — Мне не нужна вся эта роскошь, я буду чувствовать себя только хуже, зная, что никогда не смогу окупить эти расходы. Разве Хемингуэй не говорил тебе, что я бесполезна и тебе надо спасаться? Он был прав?

Проглотив эту горькую пилюлю, я начала съеживаться и вскоре стала такой крошечной в этом огромном мире, что почти… совсем… исчезла.

Темнота горячей смолой влилась мне в голову. Большинство последующих событий утеряно для меня, но вот что мне рассказывали…

У Скотта закончились деньги, так что в мае 1935 года я переехала в мрачную лечебницу «Шеппард Пратт». Врачи пытались растворить смолу инсулиновой терапией, или вывести ее электрошоком, или выбить ее из меня пентилен-тетразолом, который провоцирует спазмы головного мозга. И все же чернота оставалась, а мне начал являться Бог, с которым мы вели беседы.

Бедный Скотт получил за все свои попытки привести меня в чувство одни только долги, и все же врачи продолжали настаивать, что на свободу можно только пробиться силой, так что он согласился на новые сессии террора. Он писал рассказы, когда мог, но большинство из них не пользовались спросом или приносили куда меньше денег, чем он привык. Он одалживал у тех немногих друзей, которые еще готовы были с ним видеться, и пытался найти собственное спасение в бесконечных потоках алкоголя и нескольких женщинах.

В какой-то момент кто-то сообщил мне невообразимую новость; старший мальчик Джеральда и Сары, Баот, скончался от менингита. Затем менингитом заболела моя милая Сара Хаардт, и, объединив усилия с туберкулезом, болезни доконали ее. Два года спустя умер от туберкулеза бедный Патрик Мерфи.

Смерть царила повсюду. Тутси, благослови ее Господь, увидела, что я превратилась в девяносто девять фунтов невнятного отчаяния, и заставила Скотта спасти меня и перевезти в больницу в Эшвилле, штат Северная Каролина, где лечился, и весьма успешно, один из кузенов Ньюмана. Скотт время от времени исчезал — по его словам, ложился на лечение легочной инфекции, но в промежутках между исчезновениями он охотился со своим другом Джеймсом Бойдом или отдыхал от городской суеты в по-деревенски элегантной таверне «Грув-парк». Он рассуждал так: если Северная Каролина помогала ему собрать себя по кускам, то, может, и мне она пойдет на пользу.

Хайлендский госпиталь — это вам не высокогорный курорт. У них свой комплекс лечения, включающий наркотики, электрошок и воспитательные беседы. Когда я наконец начинала осознавать, кто я и где, то проклинала себя, что стала обузой Скотту, который настоял жить поблизости и видеться со мной так часто, как только возможно. Между этими встречами он по-прежнему напивался до беспамятства. Ему исполнилось сорок, и в своем жалком, униженном состоянии он дал интервью в «Нью-Йорк пост», которое окончательно убедило всех читателей, что он пропал.

В чем-то Хайленд мне помог; со временем я набрала вес, стала много играть в волейбол, ходила на прогулки по холмам и снова начала рисовать. Когда Скотту предложили опять поработать в Голливуде, гонорар, который ему посулили, и я убедили его поехать.

— У тебя все получится, — заверила я, молясь, чтобы это оказалось правдой.

В начале 1938 года мое состояние стабилизировалось. Я осталась в Хайленде, поскольку врачи настаивали, что это временное просветление. Они сказали Скотту, что я должна постоянно находиться под их чутким наблюдением и контролем, в то время как Тутси и мама говорили то, что думала и я сама: для них, как и для персонала «Пран-жена», все упиралось в деньги. Но Скотта приводила в ужас перспектива нянчиться со мной, когда он и себя-то едва контролировал. Он предпочел поверить врачам.

Теперь, когда ко мне вернулась способность видеть, мыслить и чувствовать, я понимала, что и в Голливуде Скотту не выкарабкаться. Он все глубже погружался в пучину отчаяния. Пил часто, а работал урывками. У него совсем не было денег, ему не удавалось продать те немногие рассказы, которые он писал. Он почти не виделся со Скотти, растерял почти всех друзей и почти всю надежду, а наша поездка на Кубу в апреле прошлого года обернулась катастрофой: он заболел и напился до такого состояния, что мне пришлось везти его в больницу в Нью-Йорке. Более грустный взгляд я видела только в зеркале.

— Я никогда не оставлю тебя, Зельда, — сказал он.

Глядя, как его увозят на каталке, я думала: «Он такой необычайный, блистательный человек, что будет ужасно, если в итоге он позволит себе превратиться в ничто».

В горле у меня встал тот же кошмарный ком, который я ощутила в 1919 году, прежде чем выгнала его.

Я знала, что мне сделать, и сама нашла, как выбраться из Хайленда. И если мне пришлось принудить доктора Кэрролл, чьи чудовищные преступления против некоторых пациентов были куда страшнее, чем мой небольшой шантаж, — что ж, это останется между мной и доктором.

Впервые за десять лет мы со Скоттом оба были свободны. И я принялась ждать.

21 декабря 1940 года

Монтгомери, Алабама

Тутси приехала на праздники. Они с Ньюманом остановились у Марджори, чтобы не осложнять нам с мамой жизнь. Мы сидим вместе на крыльце, мама дремлет в доме. Мы с Тутси сошлись на том, что это самое приятное время дня. Я как раз закончила рассказывать ей о том, какие новости у Скотти и у Скотта.

— Надеюсь, он вышлет мне денег, чтобы я съездила повидаться с ним, — вздохнула я. — Может быть, я перееду. Попробую себя в написании сценариев.

— Хмм, — протянула Тутси. — Не могу не заметить, вид у тебя отдохнувший. Ты хорошо говоришь, хорошо выглядишь, хотя приличная стрижка пошла бы на пользу всему образу. Ты чувствуешь себя так же умиротворенно, как выглядишь?

Я постучала кулаком по голове.

— Шоковая терапия. Помогает угомонить дикого зверя.