Но как отказаться от своих решений, не дав супругам повода презирать его за непоследовательность, — этот вопрос казался Хенчарду страшным и лишал его покоя.

Еще два дня он все обрезал и обрезал тюки сена, потом колебания его внезапно закончились отчаянным решением отправиться на свадебный пир. От него не ждут поздравлений, ни письменных, ни устных. Элизабет была огорчена его отказом быть на свадьбе, значит, его неожиданное появление заполнит ту маленькую пустоту, которая, вероятно, образуется в ее справедливой душе, если он не придет.

Стремясь как можно меньше навязывать свою особу другим в день радостного события, с которым эта особа никак не гармонировала, он решил прийти на свадьбу не раньше вечера, когда общество уже развеселится и во всех сердцах возникнет кроткое желание забыть прошлые счеты.

Он вышел пешком за два дня до праздника святого Мартина, рассчитав, что будет проходить по шестнадцати миль в каждый из оставшихся трех дней, включая день свадьбы. На его пути лежал только один довольно большой город — Шоттсфорд, и здесь он остановился на вторую ночь не только для отдыха, но и для того, чтобы подготовиться к завтрашнему вечеру.

У него не было другой одежды, кроме того рабочего платья, которое он носил, грязного, обтрепавшегося после двух месяцев беспрерывной носки, и, опасаясь испортить праздник своим внешним видом, он зашел в магазин, чтобы сделать кое-какие покупки. Он купил куртку и шляпу — простые, но приличные, — новую рубашку и шейный платок и, решив, что теперь наружность его уже не может оскорбить Элизабет, занялся более интересным делом — покупкой подарка для нее.

Что ему подарить ей? Он бродил взад и вперед по улице, поглядывая с сомнением на витрины, удрученный сознанием, что те вещи, которые ему хотелось бы подарить Элизабет, не по его нищенскому карману. Наконец взгляд его упал на клетку со щеглом. Клетка была простая, маленькая, лавка — скромная, и, спросив цену, Хенчард решил, что может позволить себе такой небольшой расход. Проволочную тюрьму птички обернули газетной бумагой, и, взяв с собой клетку, Хенчард отправился на поиски ночлега.

На следующий день он начал последний этап своего пути и вскоре подошел к той местности, которая некогда была поприщем его торговой деятельности. Он попросил одного возчика подвезти его и часть пути ехал, сидя в глубине повозки, в самом темном углу; другие пассажиры, главным образом женщины, проезжавшие короткие расстояния, садились в повозку и слезали с нее на глазах у Хенчарда, оживленно болтая о местных новостях, особенно о свадьбе в том городе, к которому приближались. По их словам, на свадебный вечер пригласили городской оркестр, по, опасаясь, как бы компанейские устремления этого содружества не взяли верх над его мастерством, решили, кроме того, вызвать струпный оркестр из Бедмута, чтобы обеспечить себе музыкальные резервы на случай нужды.

Однако Хенчард не узнал почти ничего такого, что не было бы ему известно раньше, и самым сильным его впечатлением за всю дорогу был негромкий звон кэстербриджских колоколов, донесшийся до путников, когда возчик остановил повозку на вершине холма Иелбери, чтобы опустить тормоза. Это было сразу после полудня.

Звон означал, что все идет хорошо, что никакой задержки не произошло, что Элизабет-Джейн и Дональд Фарфрэ стали мужем и женой.

Когда Хенчард услышал звон, ему не захотелось ехать дальше со своими болтливыми спутницами. Сказать правду, звон лишил его мужества, и, выполняя свое решение не показываться на улицах Кэстербриджа до вечера, чтобы не смутить Фарфрэ и его молодую жену, он тут же на холме слез с повозки, прихватив свой узелок и клетку со щеглом, и вскоре остался один на широкой белой дороге.

Он стоял на том самом холме, у подножия которого почти два года назад ждал Фарфрэ, чтобы сообщить ему об опасной болезни его жены Люсетты. Ничто здесь не изменилось: те же лиственницы все так же шелестели, словно вздыхая, но у Фарфрэ была другая жена, и, как хорошо знал Хенчард, эта жена была лучше первой. Хенчард надеялся только, что у Элизабет-Джейн теперь будет более уютный дом, чем тот, в котором она жила тогда.

Остаток дня он провел в странном, напряженном состоянии, непрестанно думая о встрече с нею и, как лишенный силы Самсон, горько высмеивая себя за свое волнение. Трудно было ожидать, чтобы новобрачные нарушили обычаи Кэстербриджа таким новшеством, как отъезд в свадебное путешествие тотчас после венчания; но, если бы они уехали, Хенчард подождал бы их возвращения. Все же он хотел знать наверное, дома ли новобрачные, и, подходя к городу, спросил какого-то рыночного торговца, уехали они или нет; ему ответили, что они не уехали и, как говорят, у них на Зерновой улице сейчас полон дом гостей.

Хенчард смахнул пыль с сапог, ополоснул руки в реке и зашагал по городу при тусклом свете фонарей. Ему незачем было заранее наводить справки, ибо, подойдя к дому Фарфрэ, даже ненаблюдательный человек понял бы, что в этом доме идет пир горой и сам Дональд участвует в нем: на улице было хорошо слышно, как он с большим чувством поет народную песню своей милой родины — той родины, которую он так горячо любил, что ни разу не удосужился навестить ее. Перед домом на мостовой стояли зеваки, и Хенчард, не желая обращать на себя внимания, быстро подошел к двери.

Она была широко открыта; в ярко освещенном вестибюле люди поднимались и спускались по лестнице. Хенчард упал духом: если он в своих пыльных сапогах, с поклажей, в бедной одежде явится в такие роскошные чертоги, он без нужды оскорбит самолюбие той, которую любит, а быть может, и нарвется на отказ от дома со стороны ее супруга. Поэтому он вышел, завернул за угол на улицу, столь хорошо ему знакомую, и, пройдя по саду, бесшумно вошел в кухню, на время поставив клетку с птичкой под куст, чтобы не произвести слишком нелепого впечатления, явившись с таким подарком в руках.

Одиночество и горе так подорвали душевные силы Хенчарда, что он теперь боялся всего, чем пренебрег бы раньше, и уже начал жалеть, что осмелился явиться в такой день. Но ему неожиданно пришла на помощь пожилая женщина, одиноко сидевшая на кухне, — она временно исполняла обязанности экономки в период великой суматохи, воцарившейся в домашнем хозяйстве Фарфрэ. Она была из тех женщин, которых ничто не удивляет, и хотя ей, чужой в этом доме, просьба пришельца могла показаться странной, охотно согласилась подняться наверх и доложить хозяину с хозяйкой, что пришел «один их скромный старый знакомый».

Впрочем, подумав немного, она сказала, что лучше ему не оставаться на кухне, а пройти в маленькую заднюю гостиную, в которой сейчас никого не было. Женщина проводила его туда и ушла. Но как только она, перейдя лестничную площадку, подошла к двери парадной гостиной, заиграли танец, и она вернулась сказать, что подождет докладывать, пока танец не кончится, так как сейчас пошли танцевать мистер и миссис Фарфрэ.

Дверь гостиной для большего простора сняли с петель, а дверь той комнаты, где сидел Хенчард, была открыта, и всякий раз, как танцующие, кружась, приближались к ней, перед ним мелькали юбки и развевающиеся локоны, а вдали был виден почти весь оркестр, мечущаяся тень от локтя скрипача и кончик смычка виолончелиста.