В конечном итоге Ходасевич втянулся в этот странный быт. Вместе со всеми он посещал «костюмированные балы» в нетопленых залах и упражнялся в сочинении шуточных стихов, обыгрывающих привычные житейские трудности. Становился он и адресатом, и персонажем таких стихов. Например, «петиции» Всеволода Рождественского, в то время умелого петербургского гладкописца-неоклассика, впоследствии — советского литературного начальника, написанной от лица давнего друга Владислава Фелициановича, Сырника, но «уже отощавшего»:

Говорят, в переустройстве мира

И мышей к работе прикрепят.

Комиссарам не хватает сыра.

Знают только в сказках шоколад.

Нет возни и писку на беседах,

Надо тощим хвостиком вилять,

Регистрироваться в домкомбедах,

В очереди к зернышку стоять.

День-деньской не бегаешь, а ходишь,

Уж и так-то жизнь нам нелегка.

Ну а ты — не стыдно ли — заводишь

Трибуналы, следствия, чека.

Не для нас ли ночью на окошке

(Издавна уж так заведено)

Остаются сахарные крошки,

Хлеб и золотистое пшено.

Пощади! Мышиный королевич

Молится за сырный свой народ.

Нас воспел когда-то Ходасевич,

А теперь Рождественский поет.

Верим в стародавние приметы,

Поселившись с вами в добрый час.

Пощади нас! Если не поэты.

Кто же и заступится за нас[427].

Петербургские поэты жили неуютно, в голоде и страхе, но в их жизни были веселье, отвага, творчество — и, в конечном итоге, Ходасевичу здесь дышалось лучше и свободнее, чем последние годы в Москве. Здесь он жил поэтом, а не чиновником, жил среди своих.

2

Но это имело и оборотную сторону: в Петрограде Владислав Фелицианович не мог избежать участия в литераторских конфликтах и сварах.

Кроме Дома искусств он был связан и с Домом литераторов — организацией, у истоков которой стояли старые журналисты всех направлений, от сотрудников «Нового времени» до авторов «Речи» и «Русских ведомостей». Но в совет Дома входили и писатели-беллетристы, тоже — всех направлений и взглядов, в том числе Анна Ахматова и Федор Сологуб. 27 декабря 1921 года туда был включен и Ходасевич. В сравнении с ДИСКом здесь было поменьше большевизанствующей молодежи, больше «реакционеров» — а впрочем, и там, и тут каждой твари хоть по паре, а находилось. В помещении Дома литераторов на Бассейной, 11, помимо столовой и читальни работала литературная студия под руководством Бориса Эйхенбаума и Виктора Шкловского (потом — Корнея Чуковского), регулярно устраивались вечера, чтения, диспуты. Ходасевич был в числе их участников. Один из учредителей Дома литераторов, Николай Волковысский, в 1939 году написал Ходасевичу некролог.

В марте 1921 года Владислав Фелицианович вместе с Гумилёвым, Акимом Волынским и другими участвовал в комиссии по распределению очередных пайков, выбитых Горьким для работников искусств. Ему пришлось с недоумением выслушать бешеный монолог Волынского про «сифилитический талант» Сологуба (какие давние счеты двух пожилых писателей, уязвленных и эксцентричных, таились за этой выходкой?); отстоять паек для автора «Мелкого беса» все же удалось. В числе прочих паек выделили и одиозному восьмидесятилетнему Виктору Буренину, злобному до гротеска фельетонисту, «писаревцу» в эстетике, черносотенцу в последние десятилетия жизни в политике. Годом раньше в пользу голодающего Буренина устроили подписку те, кого он в свое время травил со страниц «Нового времени», в том числе Блок. Среди писателей у Буренина больше не было ненавистников: он пережил свою скандальную славу. Зато выделение пайка Буренину до крайности возмутило Марию Федоровну Андрееву, у которой был свой законный интерес: как комиссар петроградских театров, она хотела отдать побольше пайков артистам — за счет писателей. Выяснение отношений происходило за чайным столом у Горького.

Когда Андреева в запале воскликнула, что «расстреляла бы Буренина своими руками», «Горький, молча сидевший на конце стола, весь побагровел и сказал голосом тихим, но хриплым от злобы:

— Я бы не хотел, понимаете… чтобы такие вещи… говорились у меня в доме»[428].

Примечательные слова в устах будущего автора формулы, которая стала лозунгом величайшего террора в истории России («Если враг не сдается…»).

Главным же конфликтом, в который Ходасевич оказался косвенно вовлечен, стала борьба двух фракций петербургской поэзии, «блоковской» и «гумилёвской». Ходасевичу эта вражда казалась очень давней, но на самом деле она разгорелась буквально за недели перед его появлением в Петрограде. Начать с того, что и в 1911–1912 годах Блок далеко не сразу стал неприятелем «наглеющего акмеизма, адамизма и пр.»; он побывал на первом заседании первого Цеха поэтов и лишь позднее вынужден был занять свою позицию в споре Цеха с ивановской «Башней». В 1918–1920 годах поэты бок о бок сотрудничали во «Всемирной литературе», часто споря о поэзии, но споря дружественно. К Гумилёву-человеку Блок, судя по дневникам, относился с симпатией, к гумилёвской поэзии — холодно, но до поры до времени без особого раздражения. Гумилёв же Блока — несмотря на все эстетические расхождения — просто обожал, и как поэта, и как человека. Постоянно повторяющиеся претензии к блоковской «системе германских абстракций и символов» да и все гумилёвское «сальерианство» — это была лишь оборотная сторона любви. Доходило до того, что любовницы ревновали Гумилёва к Блоку; одной из них, Ольге Арбениной, Николай Степанович признавался, что если бы в Блока стреляли, он бы заслонил его[429]. Ходасевич, как человек сторонний, этого не знал и не понимал.

Коллизия, приведшая двух поэтов к вражде, стала складываться летом 1920 года, когда поэтесса Надежда Павлович (как описывает ее Ходасевич, «круглолицая, черненькая, непрестанно занятая своими туалетами, которые собственноручно кроила и шила вкривь и вкось, — одному Богу ведомо, из каких материалов»[430]) приехала в Петроград из Москвы с поручением организовать местное отделение Союза поэтов. В Москве Союз поэтов был создан еще в 1918-м под председательством Брюсова, но вскоре распался и позднее был организован вновь; на сей раз его возглавил футурист Василий Каменский. То, что петроградский Союз предложено возглавить Блоку, было более чем естественно, тем более что Павлович была житейски близка к нему в последние годы его жизни. Однако и Гумилёв принял активнейшее участие в организации Союза. Причин тому было несколько: и свойственная Николаю Степановичу страсть к председательствованию, над которой посмеивались даже его друзья, и его утопические идеи об участии поэтов, объединенных в некий орден, наподобие масонских братств, в управлении государством. Во всяком случае, работе в Союзе он отдался со страстью.