В гостиной царил полумрак, и Мерри понадобилось несколько секунд, пока глаза привыкли к приглушенному Свету, исходившему от нескольких свечей, которые мерцали перед развешанными на стене изображениями Христа, Будды, Моисея, Магомета, Конфуция, Зевса, Далай-ламы и Ахура-Мазды. Поразительно, но посередине лба на каждом из ликов находился третий глаз, из которого струились лучи. Ну точь-в-точь как глаза на пирамидах, что изображены на долларовых бумажках.

Элейн вышла из кухни, мило улыбнулась и сказала:

— Мир тебе!

Она была в длинном зеленом платье; голову украшал миртовый венок.

— Я рада, что снова вижу тебя, Мередит, — сказала она. И, протянув вперед руки, шагнула к Мерри, которая подумала было, что мать хочет поцеловать ее в щеку. Вместо этого Элейн, приложив обе ладони к щекам Мерри, церемонно поцеловала ее в лоб. Мерри не знала, как следует отвечать на подобное приветствие, и поэтому осталась на месте.

— Садись, дитя мое, — пригласила Элейн, указывая рукой на стул.

Мерри послушалась. Лион, поджав под себя ноги, опустился на одну из устилавших пол циновок.

— Мама, что случилось? — спросила Мерри.

— Нас спасли, — сообщила Элейн. — Мы родились заново. Мы исповедуем веру, которую дает нам Церковь Трансцедентального Ока.

— Вот как? Но Лион. Почему он так одет?

— Он послушник, — пояснила Элейн. — Через семь лет его примут в священники. А через двадцать лет он станет святым.

— А ты?

— Я просто сестра Элейн, но ведь я пришла в лоно церкви после долгой жизни во грехе. Лиону повезло. Вся его жизнь будет освящена церковью.

— Но что это за церковь? Я никогда о ней не слышала!

Элейн терпеливо улыбнулась.

— Это замечательная вера, — сказала она. — Облагораживающая. После смерти Гарри я утратила всякий смысл в жизни, теперь же я обрела мир и покой. Наша церковь объединила все великие мировые религии в единую трансцедентальную религию. Она проповедует единую веру, а ведь все веры и должны быть едины перед Божьим оком.

— Но она хотя бы христианская? — спросила Мерри.

— Христианская, иудейская, буддийская, мусульманская, зороастрийская, даоистская… Любая. Как говорит наш Пророк: «Все должно быть у всех».

— Но при чем тут мои туфли и сумочка? — спросила Мерри. — Я хочу сказать, что в сумочке у меня сигареты. Слишком уж много на меня сразу свалилось.

— Мы не курим, — сказала Элейн. — Не пользуемся изделиями из кожи и не едим мясо. Мы без всего этого обходимся.

— Что ж, могу я хотя бы что-нибудь выпить? — спросила Мерри.

— Лион, принеси, пожалуйста, стакан эликсира любви для своей сестры.

— Какого эликсира? Что это такое?

— Не бойся, дитя мое. В основном он состоит из сока сельдерея.

— Сельдерея!

— У него свежий и чистый вкус. Вкус созерцания.

Мерри проводила глазами Лиона, который отправился на кухню. Вернувшись, он подал ей стакан, наполненный бледно-зеленой жидкостью. Мерри попробовала и отставила стакан в сторону. Вкус был тошнотворный. Все случившееся казалось ей тошнотворным.

— Мама, что ты натворила? Зачем все это? Ты совсем спятила?

— Нет, дитя мое. Напротив, я впервые за все время нахожусь в своем уме. И я обрела счастье и покой. И живу со всеми в мире.

— Да брось ты, — в сердцах махнула рукой Мерри.

— Ты говоришь так, потому что не обрела смирения, — сказала Элейн.

— Нет, я просто рассуждаю здраво. Послушай, в конце концов, если тебе так хочется, ты имеешь право делать все что угодно. Но Лион-то в чем виноват? Он же ребенок. Ты же губишь его.

— Я спасаю его. И буду тебе признательна, если ты воздержишься от бранных и богохульственных замечаний. Кто ты такая, чтобы входить в наш дом и поносить нас? Уж я-то знаю, какова ты есть и чем занимаешься. Ты погрязла во грехе, угождаешь самым низменным вкусам, обнажаешь свое тело перед похотливыми грешниками, бесстыдно развратничаешь…

— Мама, о чем ты говоришь?

— Я читала эту статью.

— Ты имеешь в виду статью в «Пульсе»?

— Да.

— Но ты не должна верить тому, что в ней написано. Ее написала женщина, которая просто сводила с папой какие-то старые счеты.

— Ты же не знаешь, о чем говоришь, — упрекнула Элейн. — А вот я знаю! Это мне надо сводить с ней счеты, а не ей с твоим отцом. Знаешь, кто разрушил наш брак? Между мной и твоим отцом? Знаешь?

— Нет. Кто?

— Джослин Стронг, журналистка из «Пульса». Она совратила твоего слабохарактерного и безвольного отца с пути истинного, а он не сумел устоять перед ее натиском.

Мерри сидела как громом пораженная. Да, отец упомянул о какой-то давней интрижке, но даже словом не обмолвился о том, к чему она привела.

Элейн встала, пересекла комнату и опустилась на колени перед изображением Ахура-Мазды.

— Прости меня, — прошептала она. — Я впала в грех неправедного гнева.

Обернувшись к Лиону, она жестом пригласила Лиона присоединиться к молитве. Потом спросила:

— Ты помолишься с нами, Мередит? Мы научим тебя. Ничто не сделает меня такой счастливой, чем радость от совместного вознесения молитвы рядом с тобой. Обратись в нашу веру, пока не поздно, дитя мое. Откажись от пороков своей мирской жизни. Отрекись от кино. Посвяти себя Господу. И Он изрит тебя своим Недремным Оком. И да снизойдет на тебя теплый Свет Господня Ока.

— Нет, мама, я не могу. Я… Я…

От стыда, ужаса и отвращения слова застревали в ее горле.

Не чуя под собой ног, Мерри выскочила из дома, подхватила с крыльца туфли и сумочку и босиком бросилась бежать к машине. Забравшись внутрь, дрожащими руками зажгла сигарету и повернула ключ в замке зажигания.

Все случившееся казалось ей слишком болезненным, нелепым и невероятным, чтобы быть правдой. Мерри вдруг захихикала. Потом, прибавив газа и слушая, как ревет мощный двигатель, расхохоталась. «Шевроле» несся как обезумевший зверь, но Мерри ничего не замечала.

Лишь приблизившись к светофору и заметив, что он почему-то расплывается перед глазами, Мерри поняла, что плачет.

— Насколько мне кажется, никакого вреда картине это определенно не принесет, — сказал Кляйнзингер.

— А польза будет?

— Пожалуй, косвенным образом это окажет некое благоприятное воздействие. Хотя в большей степени это повлияет на вас, мисс Хаусман.

— Так вы, значит, советуете, чтобы я согласилась?

— Нет, я этого не говорил. Я не советую, но и не отговариваю вас. Решать должны вы сами. Но я бы покривил душой, если бы у вас создалось мнение, что я противлюсь этой затее.