почти год, а мы вас не знаем… и не знаем даже телефона вашего общего, адреса… вообще ничего о вас не знаем!

Пыхнула в отдалении молния, и в беззвучном ее недолгом свете Евлампьев увидел в твердых брызжуще-синих глазах Людмилы холодно-забавляющуюся усмешку.

— Другими словами, — сказала она,вас беспокоит, не связался ли ваш сын…

Нарастая, накатил гром, перекрыв обвальным своим грохотом все остальные звуки вокруг, и Евлампьев недослышал конца ее фразы.

— Простите, — наклонился он к ней, — «ваш сын» — и что потом?

— Я говорю,повторила она спокойно, — вас беспокоит, не связался ли ваш сын с какой-нибудь б…?

Евлампьева как ударило, какое-то мгновение ему думалось, что он ослышался. Она могла бы сказать «шлюхой», «потаскухой», «девкой» — да мало ли как, она вполне могла восиринять его слова в том смысле, в каком восприняла,вполне, но чтобы отозваться таким словом?..

— Простите, Людмила!..— смог Евлампьев наконец заставить себя говорить. И выходило, что он же еще перед нею и извиняется! — Простите, но я вовсе не о том… просто я говорю, что это естественно, и иначе ненормально, и вы как сами мать должны это понимать… совершенно естественно желание знать вас, быть с вами знакомыми, тем более что мы друг от друга не за сотни же километров…

— Ну, а зачем, собственно, знать? — перебила она, и в голосе, каким она это спросила, была теперь вот та, сквозившая в выражении ее глаз, холодная расчетливая жесткость.

— Простите, но это же…— Евлампьев смешался. У него снова едва не вырвалось «естественно» — в бог знает какой бы раз, и все он что-то просит и просит у нее прощения — за что? Раз она так недобро и даже враждебно с ним, то и он получает право. — Ну, а если это случится в свою пору с вашим ребенком, вы тоже будете спрашивать: зачем? — проговорил он, ему хотелось, чтобы вышло сурово и требовательно, но вышло все так же потерянно-недоуменно.

— Ну, до этой поры еще далеко, и мне о ней думать сейчас нечего. Наступит — там будет видно. Сейчас я должна о себе подумать. И с меня… простите, как вас по имени-отчеству?..

— Емельян Аристархович.

— А, да, Емельян… — Евлампьев понял, почему она так произнесла его имя : отчество Ермолая ей все-таки известно. — И с меня, Емельян Аристархович, вполне, знаете ли, достаточно знакомства с родителями прошлых моих мужей. Я живу с мужчиной, он мне нужен как мужчина — вот все мои с ним стношения, зачем мне тащить в мою жизнь еще целый хвост иных, которые будут меня только обременять?

Евлампьева ужаснуло, с какой простотой и легкостью она произнесла: «мужей». «Прошлых моих мужей»… Он даже недопонял до конца смысла всего остального, что она говорила еще.

— П-простите, — не замечая, что вновь неизвестно за что просит у нее прощения, и опять заикаясь, произнес он, — а-а сколько же у вас их было… мужей?

Воды в раскаленном молниевом сверкании и катающемся громовом грохоте рушилось на землю столько, что ручьям, несшимся со двора на улицу, уже не хватало их пачальных русел, они вспухали и захватывали все больыисе и большее пространство вокруг себя. Людмила, уходя от подкатившего к ногам потока, ступила ближе к стене и оказалась от Евламльева метрах в полутора, вновь превратив для него свое лнцо в смутное светлое пятно.

— Слушайте, Емельян Аристархыч! — Та холоднозабавляющаяся усмешка, что он заметил в ее глазах, появилась теперь и в голосе. — Вы ведь вынуждаете меня говорить вещи, от которых вам вовсе хорошо не будет.

— Нет, ну почему же… — бессмысленно проговорил он, сам не зная, что значат его слова: то ли то, что хуже ему, чем есть, не может быть, то ли то, что говорить она, коли слово обронено, должна в любом случае.

— Ну что ж, раз вы так настаиваете…сказала она через паузу. — Сколько у меня было мужей — это неважно. У другой может быть один, зато такой уж рогатый… С кем я сплю, с тем и живу — такой вас ответ устраивает? Я не умею по-приходящему. Терпеть не могу. Я домашняя женщина.

Шум ливня, с плеском хлеставшего об асфальт в трех буквально шагах, мешал Евлампьеву, и он шагнул к Людмиле поближе, ступив сандалиями в край потока. Подошва у сандалий была толстая, и ног вода пока не заливала.

— Вы хотите сказать, Людмила, что считаете Ермолая мужем?

— Естественно. Раз мы живем вместе. Ведем общее хозяйство.— Усмешка в ее голосе сделалась на миг смешком.

— И при этом… при этом… вы не считаете нужным… в его жизнь, его мир…

— Нет, не считаю,— снова перебила она, не дав ему договорить. — И именно потому вот, чтобы быть избавленной от подобных вещей, как наш с вами разговор сейчас.

Теперь до Евлампьева дошел смысл всего того остального, что она говорила тогда же, когда сказала про родителей прошлых своих мужей. Тогда это остальное словно бы скользнуло мимо его ошеломленного сознания, пролилось, как через сито, но что-то, видимо, все-таки зацепилось и удержалось, и теперешние ее слова все восстановили в нем. И все то, во что воображение — с тех, первых и куцых сведений о ней годовой уже давности и до толькошней буквально минуты — отказывалось верить, спасаясь всякими придуманными оправданиями ее, стало явным и несомненным.

— Простите, Людмила…— вновь не замечая, что обращается и обращается к ней с этого как бы заискивающего словца, что в конце-то концов даже и глупо, задыхаясь, сказал он. — Но ведь это… ведь это говорит о том, что вы его не любите… любить можно, лишь уважая, а если уважаешь, то принимаешь и мир, с которым человек входит в твой мир… Зачем же вы с ним живете?!

— Я бы, пожалуй, ответила, раз уж так вышло, что мы с вами все-таки разговариваем…голос у нее сделался тягучим, и «разговариваем» растянулось у нее на слоги.

— Но это было бы по-современному, а вы человек, судя по всему…

— Старомодный?

— Не совсем так, но допустим, что так.

— Ничего, я выдержу.

— Соответствует моим половым потребностям, — мгновение помедлив, сказала она, и Евлампьев, вглядываясь в ее лицо, не увидел на нем ни тени смущения.

Воды прибывало, и ноги ему стало заливать, но у него не было сил переступить