что супружеские измены трети населения Франции пополняют бюджет страны приблизительно тремя миллиардами франков, ускоряя ток денег — этой крови общества — по его жилам;

что порядочная женщина дает жизнь не только сынам отечества, но и его капиталам;

что наши мануфактуры обязаны своим благоденствием лишь этому систолярному движению;

что порядочная женщина — существо, созданное для потребления и бюджетообразования;

что малейшее понижение уровня любви в обществе послужило бы причиной бесчисленных несчастий для фискальной системы и для почтенных рантье;

что по меньшей мере треть дохода мужа обеспечивается неверностью его жены, и проч.

Я знаю наверное, что вы уже открыли рот, чтобы начать толковать мне о нравах, о политике, о добре и зле... но, дражайший клиент Минотавра, разве целью существования любого общества не является счастье?.. Разве не из этого бьются бедняги короли, пекущиеся о подвластных им народах? Так вот, у порядочной женщины, в отличие от королей, нет ни трона, ни жандармов, ни судов, она располагает одной лишь своею постелью, но если с помощью этого хитроумного приспособления наши четыреста тысяч порядочных женщин дарят счастье миллиону холостяков, а вдобавок еще и четыремстам тысячам мужей, разве не достигают они своим тайным, скромным трудом той же цели, какую преследуют правительства? Иначе говоря, разве не делают они счастливыми возможно большее число подданных родного государства?

— Да, но огорчения, дети, несчастья...

— Ах, позвольте мне напомнить вам утешительные слова, которые один из остроумнейших наших карикатуристов выставил под своим шаржем: «Человек несовершенен!» Следственно, учреждения наши станут превосходными при одном-единственном условии: если число их недостатков не будет превышать числа их достоинств, ибо в общественной жизни род человеческий выбирает не между хорошим и плохим, но между плохим и очень плохим. Так вот, поскольку наше сочинение имело целью уменьшить вредоносность брачных установлений, разоблачив заблуждения и бессмыслицы, порождаемые нашими нравами и предрассудками, автор его вправе притязать на почетное звание благодетеля рода человеческого. Разве он не старался, вооружив мужей оборонительными средствами, внушить бóльшую сдержанность женам, а значит, дать больше силы страстям, больше налогов государству, больше живости торговле и сельскому хозяйству? Это последнее Размышление позволяет автору льстить себя надеждой, что он свято хранил верность эклектизму, в которой поклялся, берясь за это сочинение, и что, подобно помощнику генерального прокурора, изложил содержание всех приобщенных к делу документов точно и бесстрастно. И впрямь, к чему вам здесь выводы и аксиомы? Вам угодно видеть в моей книге изложение предсмертного мнения Тронше[381], который на склоне лет уверился, что законодатели изобрели брак не столько ради супругов, сколько ради детей? Ничего не имею против. А может быть, вам больше по нраву считать мою книгу подкреплением слов некоего капуцина, который, читая проповедь Анне Австрийской и видя, что королева и ее придворные дамы немало разгневаны его более чем убедительными доказательствами их слабости, сказал напоследок, уже сходя со священной кафедры: «А впрочем, все вы — порядочные женщины, но мы, к несчастью, — сыновья самарянок...» Согласен и на это. Извлекайте из моего сочинения тот вывод, какой вам угодно: ведь предмет мой особого свойства; что о нем ни скажешь, все будет в определенном смысле правдой. Я писал свою книгу не в пользу брака и не против него, я всего-навсего хотел как можно более точно его описать. Если, описав устройство машины, автор помог усовершенствовать хоть одну из ее деталей, если, протерев заржавевшее колесико, он заставил механизм двигаться быстрее, наградите его. Если автор дерзнул высказать истины слишком жестокие, если он слишком часто обобщал отдельные случаи, если он чересчур откровенно пренебрегал пошлыми похвалами, которыми сочинители осыпают женщин с незапамятных времен, — распните его! Но не считайте его противником брака как такового: ему не по душе лишь брачующиеся. Он знает, что брак, преодолевший свое внутреннее несовершенство, неколебим, да и вообще, быть может, обилие жалоб на это установление объясняется особенностями мужской памяти: мужчины помнят только плохое и вечно ругают своих жен точно так же, как ругают саму жизнь, а ведь брак — это жизнь в жизни. Тем не менее особы, привыкшие черпать мнения из газет, примутся, должно быть, злословить насчет книги, автора которой страсть к эклектизму завела чересчур далеко; что ж, раз им непременно нужно что-то вроде морали, нам не составит труда удовлетворить их желание. Если мы открыли нашу книгу словами Наполеона, отчего не закончить ее тем же, с чего она началась? Так вот, в присутствии всех членов Государственного совета первый консул произнес поразительную фразу[382], содержащую разом и похвалу браку, и эпиграмму на него, и резюме нашей книги: «Когда б не страсть, я сказал бы мужчинам: «Не женитесь!»

— Но вы-то женитесь?.. — спросила герцогиня, после того как автор прочел ей свою рукопись.

(Герцогиня была одна из тех двух дам, чьей мудрости автор уже воздал должное во Введении.)

— Разумеется, сударыня, — отвечал я. — Встретить женщину, которой достанет отваги иметь дело со мной, сделается отныне самой заветной моей мечтой.

— Вы смирились или возгордились?

— Это моя тайна.

— В таком случае, господин доктор брачных наук и искусств, позвольте мне рассказать вам маленький восточный аполог, напечатанный в одном из тех альманахов, какие некогда дарили нам ежегодно; названия его мне теперь уже не вспомнить. В начале Империи у дам вошла в моду одна игра: она состояла в том, чтобы не принимать от того, с кем играешь, никаких подарков, не произнеся слова «Диадесте»[383]. Игра, как вы понимаете, длилась порой неделями, и побеждал тот, кто хитростью заставлял противника принять какую-нибудь безделку молча.

— А если это был поцелуй?

— О! — засмеялась герцогиня. — Я раз двадцать выиграла «Диадесте» с помощью поцелуя. Я думаю, именно в ту пору и благодаря этой игре, пришедшей к нам от арабов или китайцев, аполог, о котором я говорю, удостоился чести быть напечатанным. Но я расскажу его вам только в том случае, — вдруг воскликнула она, с очаровательным кокетством погрозив мне пальчиком, — если вы пообещаете мне поместить его в конце вашего сочинения...