– Сегодня, русский, решится твоя участь. Молись своему богу, чтобы за тебя заплатили. Иначе умирать ты будешь долго и мучительно.

Сергей стоял на ослабевших ногах перед бандитом и старался не смотреть в его мутные бесцветные глаза. Это не понравилось Али.

– В глаза смотреть, свинья! Погляжу я на тебя, если Чингиз не привезет выкупа. В грязи, в навозе, у ног моих валяться будешь, пока я тебя на куски резать буду и собакам бросать. Долго умирать будешь, неверный.

Антонов слушал этого потерявшего от наркотика разум бандита и смотрел в окно. За ним – узкая тропа, уходящая в горы. К спасению. К жизни. Только не для него эта тропа. Нет, не для него.

– О чем думаешь, русский? – спросил широкомордый, потягивая анашу, вдыхая дым косяка вместе с воздухом.

– О смерти.

– Да? И что ты о ней думаешь?

– О том, что все люди на земле, с самого рождения, приговорены к смерти. Приговорены тем, кто над нами. С одной лишь разницей. У каждого из живущих своя отсрочка этого приговора. Скоро, возможно, умру я, позже ты. А может, раньше ты. Кто знает? Вечно еще никто не жил. Ты, как и я, приговорен к смерти.

– Хорошо сказал, русский, молодец! Но только ты забыл добавить, что каждый умирает по-разному. Один от старости, на мягкой кошме, в окружении родственников. Другой же, затоптанный в грязь, в мучениях и проклятиях. Вот так-то.

Он говорил на относительно правильном русском и в переводчике не нуждался.

– Еще скажу тебе, собака. Если тебя выкупят и ты уйдешь отсюда, запомни и передай другим. Для русских горы Чечни – смерть. Война с нами – смерть. Сколько бы вы ни приходили сюда, всегда мы, наши дети, внуки, как в свое время воины святого Шамиля, будем резать вас. Как баранов резать. Вы решили загнать нас в рабство, но мы – горцы. Никто не заставит горца жить по другим законам, кроме закона гор. И сколько вы убили наших соплеменников, столько же, только в сотни, в тысячи раз больше, убьем мы. Джихад священен. Россия захлебнется в крови. Запомни это, русский!

– Знаешь, не тешь себя мыслью о почтенной старости. Уж ты, Али, на кошме умирать точно не будешь, в лучшем случае тебя пристрелят как бешеную собаку. В худшем за все свои дела тебя порвут на части, медленно и мучительно, как грозишь мне ты! Такие, как ты, до старости и кошмы не доживают. А не сложат твои подчиненные оружия, то по законам гор и жить-то останется некому. Арабы уйдут, с кем воевать будешь, герой? Свои же чеченцы удавят вас, попомни мое слово!

– А ты борзый, русский! Молодец! Заслужил, чтобы я лично тебя убил!

– Тоже мне, милость великая! А не пошел бы ты с ней на…, Али?

Чеченец схватился за широкий нож, но сдержался, лишь выкрикнул:

– Эй! Охрана! На место его.

Два молодых араба подхватили Антона под руки, поскольку он сам передвигаться практически не мог, поволокли тело к яме, куда и сбросили.

То, что сказал широкомордый, можно было сказать, и не вытаскивая офицера из ямы. Но его подняли. Веревками. Вытащили, чтобы сбросить вновь с двухметровой высоты, получив варварское удовольствие от бессилия и беспомощности ненавистного им, арабским наемникам, покалеченного русского офицера. Но и капитан не остался в долгу, по крайней мере в словах, большего он сделать не мог.

Сергей не почувствовал боли от удара о каменистое дно. Боль он перестал ощущать, когда ему прострелили правую руку, прибив к стене кинжалом за левую. Когда следом сломали ребра, выбили зубы. В подвешенном, полураспятом состоянии он пробыл сутки. Тогда-то боль и ушла. Осталось чужое истерзанное тело и, как ни странно, поразительная ясность ума, не дававшая покоя. Лучше бы наоборот. То, о чем вещал главарь банды, не было новым для Антонова. Подобное он выслушивал каждый раз, когда его поднимали наверх. И на эти бредни он особого внимания не обращал.

В голове пронесся мотив песни: …Увядающая сила, умирать так умирать, До кончины губы милой я хотел бы целовать…

Почему к нему прицепилась эта песня? Он раньше и слышал ее, может, один-два раза, и было это давно, но именно этот мотив жил в нем, постоянно прокручивая немного измененный припев: …До могилы губы милой я хотел бы целовать.

Именно, до могилы.

До нее, вполне вероятно, осталось немного, несколько часов. Может, от этого и звучала песня? Сергей пытался отвлечься, отвязаться от этих, ставших мукой, слов, но они назойливыми мухами, терзающими кровоточащие раны, облепили его со всех сторон и не отступали.

Напряженный до предела мозг рождал поток мыслей, бьющихся в черепной коробке, как горная река в своих тесных берегах. От этих мыслей можно было голову размозжить о круглые каменные стены колодца. Они то уводили Антона в прошлое, то возвращали в настоящее. В тот кошмар, который длился с того самого момента, как он, капитан Антонов, был продан, как поношенный ватный халат, за ненадобностью, стариком-чеченцем. Если бы старик не совершил ошибки… Все было бы иначе. Но обстоятельства не оставили чеченцу другого выхода. И Сергей в глубине души понимал того старика с незлыми скорбными глазами. И не мог осудить.

До могилы губы милой…

Черт! Надо думать о другом, иначе эта песня сведет его с ума. А может, так было бы и лучше? Или он уже сошел с ума и все, что его окружает, не реальность, а плод больного воображения? И он на самом деле лежит где-нибудь в «психушке», мыслями оставаясь в навязчивом кошмаре?

Нет! Безумец не стал бы сомневаться. Он жил бы этим кошмаром, а у него, капитана Антонова, кроме кошмара, оставались еще воспоминания. И они вгрызались в душу, нанося все большие раны. Особенно воспоминания, касающиеся его прошлого. Там, в воинской части, за пределами этой республики. Где не было этих горящих гор, не было смерти, бродящей рядом и ощущаемой почти физически. Не было войны. Вернее, война полыхала, но в тот момент его напрямую не касалась. А был отдаленный гарнизон. Позже бойня задела и их батальон. Начались выходы. Иногда сложные, когда за колонной устраивали охоту бандиты типа одноглазого Бекмураза, иногда простые. Правда, всегда сопряженные с риском, но риском привычным, просчитываемым, даже обыденным в каком-то смысле, к которому и он, и его подчиненные всегда были готовы. И только последний марш, когда цена предательства высоких чинов приняла чудовищные размеры, изначально обрекая колонну на гибель, привел к тому, что он, офицер Русской армии, сидит в провонявшей яме и готовится к смерти от рук каких-то обкуренных отморозков. Сергею было обидно! Ведь оставалось продержаться каких-то полчаса от силы. Сбить стрелков из куста, занять господствующую высоту и продержаться.

Но судьба не дала ему этих минут, прервала, по сути, жизнь одним броском вражеской гранаты. Почему солдаты его прикрытия не сделали того, что должны были сделать в той ситуации? Почему не закрыли потерявшего сознания раненого офицера заградительным огнем? Не дав бандитам захватить его живым? Может, спасти командира от пуль боевиков бойцы и не смогли бы, но не дать захватить его были обязаны! Но не сделали этого. Почему? Не потому ли, что сами к этому времени были уже мертвы? Такое тоже могло быть. Но что теперь гадать? Он жив, ранен, изувечен, так как познал все прелести кавказского «гостеприимства». Завтра умрет! Кто за него будет платить? Те чинуши, что и продали его? Или кто-то другой? Смысл? Что им какой-то капитан? Таких, как он, сотни, гниющих заживо в зинданах. В ожидании, пока какому-нибудь сумасшедшему Трактористу не придет мысль отрезать голову неверному. Удовлетворить свое звериное желание человеческого жертвоприношения во славу Аллаха! Обидно было еще и от того, что только недавно Сергей почувствовал, что сможет изменить свою жизнь. Обрести смысл этой жизни, в сочетании с выполнением своего воинского долга. Он полюбил Марину, и это было неожиданно, в первую очередь для него самого. Ведь знал-то ее давно и спал с ней не раз, а вот одна ночь все перевернула. И как? Так, что он, Антон, готов был сделать женщине предложение! Это не шутки, особенно для тех, кто знал капитана. И он обещал Марине вернуться. Вот и вернулся, мать их, архаров черномазых! А ведь он всегда держал слово. Ну что теперь об этом? При всем желании уйти отсюда он уже никак не мог, даже обретя свободу! Чечены отбили ему все, что могли. Интересно, как ребята его? Остался ли кто жив в той мясорубке?