Во втором альбоме – синем – было много длинноногих подростков в коротеньких юбочках и штанах клеш. Бабушка говорила, что это Моя Мама и Тетя в детстве, и я ей верила, хотя в моем сознании вызывающе красивые Мама и Света совершенно не связывались с теми голенастыми и неловкими «журавлятами», которых я созерцала на снимках.

Коричневый альбом был не заполнен и наполовину. Когда его открывали, тут уже в свои права вступала я. Мне доставляло огромное удовольствие, совсем как это делала только что Бабушка, тыкать пальцами в свои изображения и говорить: «Это – я в доме ребенка», «А это мы с тобой, Бабушка, в парке культуры и отдыха», «А это, бабуля, мы с тобой в Гурзуфе». И в этот момент я, ей-богу, представляла, что когда-нибудь так же, как сейчас Бабушка, буду сидеть в кресле, укутавшись пледом, а вокруг меня будут толпиться мои многочисленные внуки. И что так же буду им показывать такие же карточки с торжественно-нарядно-напряженными людьми на них и рассказывать такие же интересные нереальные истории про тех, кого они никогда не знали и в существование которых не сильно верили.

Естественно поэтому, в те немногие разы, когда мы с Бабушкой ходили в фотоателье, я терпеливо переносила то, что она перед этим меня тщательно отмывала, туго затягивала мои непослушные вихры красивой ленточкой, надевала самое лучшее платье и новые туфельки. В детском саду фотограф тоже появлялся только на утренниках – например, на Новый год, где нас всех вместе с родителями собирали в большом зале детского сада и каждый из нас «блистал» своими самыми нарядными вещами, а уж никак не трусами и майками «на каждый день». Вот и тот мужчина тоже спал на улице, видимо, в своем самом лучшем костюме, соответствующем торжественности обстановки с множеством цветов и венков, раз его фотографировали. Конечно, было несколько странно, что он уснул в таком неудобном месте, в такой нелепой кровати на глазах у всех соседей, толпящихся вокруг него в пальто. Но спросить про это у Бабушки я тогда не успела. Подойдя к окну и увидев, за чем я наблюдаю, она, почему-то тяжело вздохнув, сказала, что Олег Иванович был очень хорошим человеком и потому, внезапно заснув и не проснувшись, обязательно попадет в рай. Посетовав на то, что Бог не каждому дарит такое счастье, она строго велела мне слезть с подоконника, потому что от стекла сильно дует, а я только что выздоровела после простуды.

Нужно вам заметить, что меня всегда много ругали. Но я тем не менее была просто убеждена в том, что я – человек очень хороший. И конечно, ожидала, что такой же подарок Бог обязательно припас и для меня. Но поскольку я не знала, когда я его получу, то непременно хотела не быть застигнутой врасплох с цветами, венками, соседями и фотографом и хотя бы прилично выглядеть, ибо вряд ли в раю меня ждали в мятой пижаме, с всклокоченными волосами!

В тот день счастливые мои одногруппники все еще беззаботно сопели, когда мне отчего-то стало понятно, что подарка от Бога именно сегодня не будет. А долго лежать ровненько, с вытянутыми ногами и сложенными на пузе руками я не могла: тело затекало, руки немели, нос чесался.

Было невыразимо тоскливо и скучно. Потом стало еще скучнее. А потом – совсем тяжело. И чтобы хоть как-то спасти отчаянно портящееся настроение, я села на кровати и… запела.

– Сиреневый тума-а‐а‐н над нами проплыва-а‐а‐а‐ет, – вытягивала я заунывно.

Тут же, конечно, прибежала воспитательница:

– Ну-ка, тихо! Чего орешь? Не видишь – спят все. Ложись, глаза закрой.

– Я не ору. Я пою. А лежа мне неудобно, – пояснила я.

И снова запела.

– Ну, тогда в углу тебе точно будет удобнее! – зашипела воспитательница.

Угол оказался не в группе, а в столовой. Я уткнулась лбом в прохладные сходящиеся стены и продолжила петь с того же места, где меня прервали, успев заметить, впрочем, что воспитательницы – одна наша, а одна – из соседней группы (та самая, что всегда с растрепанной прической и очень злая) – как раз обедали.

– Че, опять Машка? – спросила, жуя, чужая воспитательница.

– А то кто же? – хлебая суп, сказала наша. – Вечно у нее все не как у людей! Все спят – она орет! И как бабушка с нею выдерживает?

– Может, она все же больная? – предположила чужая. – Ну, это… на голову.

Воспитательницы дружно заржали, да так, что чужая подавилась котлетой, а наша стала хлопать ее по спине.

– Да детство это! Маленькая она еще, – не выдержала нянечка, вытиравшая мокрой тряпкой облезлый стол.

– У всех детство… Только все спят, а она – орет.

– Небось и вы такие были. Только себя не помните… – с упреком сказала нянечка, ставя на стол компот.

– Все дети как дети, а эта вечно… То она вмажется во что-то, то упадет откуда-то, то подерется с кем-нибудь, то потеряет чего-нибудь… Наказывай, не наказывай – как об стенку горохом. Видать, и помрет такой. – Прокашлявшись, чужая воспитательница снова взялась за вилку. – Тьфу, остыло все. И так бурда-бурдой, да еще холодное…

И тут у меня кончилась песня. К тому же в углу было прохладно: из открытой форточки столовой тянуло осенью, я стала подмерзать и затосковала по теплому одеялу.

– Чего замолчала-то? – ехидно спросила Анна Михайловна. 

 – Песня кончилась. Анмихална, можно я спать пойду?

– А ты другую давай! – Чужая воспитательница отставила тарелку и взялась за компот.

Но мне петь уже совсем не хотелось.

– Я другую не знаю. У меня все песни кончились.

– «Катюшу» знаешь? – не сдавалась чужая.

– Знаю.

– Давай!

«Катюшу» мне петь совсем не хотелось. Но спорить с чужой воспитательницей было страшно. И я старательно затянула «про яблони и груши». Сочувственно глядя на меня, нянечка собирала тарелки из-под супа.

– Голосит-то как! И все мимо нот. Медведь на ухо наступил, – опять засмеялась чужая воспитательница, полезла в свою сумку и, достав зеркальце, стала прихорашивать челку. – Ты курить-то пойдешь?

– Ну, куда я? – вылавливая из тарелки макаронину, досадливо отозвалась наша, указывая на меня. – Хотя… Светлану Петровну попросим. – Она кивнула в сторону нянечки. – Пусть она, сердобольная, с этой малахольной посидит. Погоди, сейчас доем.

Но тут у меня и «Катюша» кончилась. А ноги совсем замерзли.

– Анмихална, я больше не буду!

– Чего ты не будешь?

– Не спать, – тоскливо отозвалась я. – Можно я пойду?

– Подожди. Я еще компот не выпила.

Я снова уткнулась в угол.

– Чего ж ты опять замолчала? Стихи знаешь? – спросила чужая воспитательница. – Ты с ними Барто учила?

– А то! – в рифму ответила наша, и они снова засмеялись.