Филарет остался премного доволен «доношением», или «рапортом», ротмистра Лермонта, особенно его советами по укреплению западной линии. Лермонт настаивал на усилении гарнизонных команд и особенно на возвращении Смоленска в семью городов русских. И еще, словно лазутчик, привез он из западного Пограничья известие особой важности: о тайных сношениях князя Алексея Никитича Трубецкого с неприятелем!

Об этом ему донесли в городе Трубчевске (откуда пошли князья Трубецкие). Не то худо, что Трубецкие были потомками литовских князей и Дмитрий Ольгердович только и перекинулся на сторону Москвы потому, что поссорился с братом. Все это, слава Богу, было давно. Оба Ольгердовича даже были героями Куликовской битвы. Плохо то, что, как помнит Его Святейшество, брат Алексея Никитича Юрий, разбитый в 1606 году Болотниковым, перешел на сторону Тушинского вора, польской короны и в 1617 году шел с польским королевичем, сыном Жигимонта-Сигизмунда Владиславом на Москву, привел Калугу к присяге ляхам! Дела эти известные, и брат его Алексей Никитич, третий князь Трубецкой, обласкан Царем Михаилом. Но начальник Трубчевской дружины поведал за чаркой браги ему, Лермонту, что братья Юрий и Алексей-крамольник держат связь через прежний свой удельный город Трубчевск, что на красавице Десне, и строят планы его возвращения в свою собственность, используя вражду между Московией и Польшей. Вот и письмо перехваченное… Все это выслушал Филарет, ударил кулаком по столу и… ничего не мог поделать с великим боярином князем Трубецким…

И еще знал к тому времени Лермонт после стольких лет в Московии, что и сами Романовы не чужды были вельми подозрительных сделок, сговоров с неприятелем, что велось у них еще со времени воеводы Ивана III Якова Захарьевича Кошкина, прародителя своего на рубеже XV и XVI веков. Недаром захваченный Кошкиным Мценск переходил то к Царям, то к самозванцам. Да и не были ли сами Романовы скорее самозванцами, чем помазанниками Божиими!..

С такими мыслями встретил поручик Лермонт десятилетие своей жизни в Московии. Великий Боже! В это трудно поверить. Уж десять лет, как был он взят в полон воеводой Шеиным и записан в рейтарскую службу.

И Шарон уже двадцать шесть лет!.. От матери никаких известий… И полная его безысходность из этой проклятой и… родной Московии…

А у него — жена и двое сыновей.

Однажды, проезжая в ворота Спасской башни со своим шквадроном, увидел Лермонт Криса Галловея в кругу итальянских и русских зодчих. Они о чем-то говорили на жуткой смеси языков, яркие итальянцы шумно и бешено жестикулировали, русские скромники ухмылялись в бороды и переглядывались, сам Галловей размахивал каким-то чертежом, как знаменем. Они творили! А он — он снова выступает в поход, чтобы разрушать…

Крис увидел его, махнул рукой, крикнул:

— Хелло, Джорди!

Друзья сначала прогуливались вдоль длинного здания приказов, тянувшегося от Спасских ворот до Архангельского собора, где помещались Стрелецкий, Пушкарский, Иноземский, Посольский, Счетный приказы, а затем Крис Галловей незаметно подвел земляка к «Катку».

В «Катке» на стенах висели фряжские и немецкие лубочные картинки. Одна русская картинка висела над столом Галловея:

КОГДА ТЫ ПЬЕШЬ, ТО НАДО ЗАКУСИТЬ,

А ТЫ НЕ ДУМАЕШЬ И ПОПРОСИТЬ.

Я И САМ ПЕРЕД ОБЕДОМ ХОРОШУЮ РЮМКУ ХВАТИЛ,

ВЗЯЛ И ПРЕСНОЙ ИКРОЙ ЗАКУСИЛ.

В икорке Галловей понимал толк. Заказывал обыкновенно самую наилучшую — троичную — белужью, севрюжью, осетровую, меченную в Москве-реке, зернистую и паюсную, малосольную и крутого засола, отжатую, что резалась, как сыр. Знал он на Москве всех главных икрянщиков, мастеров весеннего икряного лова и летнего, или жаркого, и икорных лавочников, у которых порой покупал свое любимейшее блюдо в деревянных кутырях.

Крис Галловей, друг его заветный и наставник, говорил иногда неожиданные и удивительные вещи. Особенно надувшись пивом. Так, когда у ротмистра народился второй сын, нареченный Петром, этот закоренелый холостяк, коему было уже сорок с хвостиком, вздохнул, потянулся и изрек:

— Пока рождение человека так же неотвратимо, как смерть, человечеству не о чем беспокоиться — оно и впрямь бессмертно!

И он лихо и категорически забросил за плечо зелено-белый эдинбургский шарф (сносу не было этому шкотскому шарфу!), как тогу Сократ, поразивший Платона и других своих учеников сногсшибательным откровением.

И тут же с великолепной небрежностью простер руку за кружкой пива, точно тот же Сократ за чашей с убийственным бальзамом, изготовленным по державному повелению из болиголова, цикуты и прочее, и прочее.

В другой раз он сказал:

— Вижу, все тоскуешь ты по своей шотландской Изольде. Брось, мой друг! Это была у тебя наполовину выдуманная любовь, а теперь слилась она с любовью к родине. Не терзай себя понапрасну: вон Вильям Шекспир, и тот, уехав из Стратфорда-да-Эвоне, изменил своей Анне Хатавей, подруге юности, а кто из нас чувствовал глубже и тоньше старины Вильяма!

Ни в грош не ставя кичливое аристократическое мурье, Галловей однажды, гуляя вокруг Кремля, сказал Лермонту:

— Ты по праву гордишься Томасом Рифмотворцем, подвигами своих предков. Благородство приобретенное не меньше, а больше знатности предков. Никогда не забывай вот такие слова несравненного Данте Алигьери, которые я привожу тебе на память: «Ты называешь лошадь благородной, потому что она хороша сама по себе, и то же ты скажешь о соколе или жемчуге; но неужели человека следует величать благородным только потому, что таковыми были его предки! Не словами, а ножами нужно отвечать на подобное несуразное требование». А мещанин Шекспир в пьесе «Конец — всему делу венец» так сказал: «Превыше всего честь от наших подвигов, а не от предков». Тебе как воину это должно быть особенно понятно.

Когда родился Питер, он же Петька, Крис, отмечая это событие обильными возлияниями за счет ротмистра, сказал.

— Хотя ты, мой друг Лермонт, не бард, не трубадур, не менестрель, но ты, потомок Томаса Рифмотворца, несешь в себе песнь нашей родной Шотландии, и быть не может, чтобы эту песнь, нечто большее, чем ты сам, ты не передал своим сынам и их детям. В ком-то из них рано или поздно она зазвучит с огромной силой, и если это будет в России, то это уже прозвучит не баллада Шотландии, не стих России, а песнь всечеловечества!..

И Лермонт, ошеломленный таким пророчеством, вдруг осознал, что в его собственной голове давно бродила, не обретая четкой и ясной формы, эта самая мысль о наследии Томаса Лермонта его потомкам. Да, он и его сыновья — носители бесценной песни, подобной спящей красавице, и песнь-красавица эта, придет время, проснется и зазвучит от искры Божией…

Осенью 1625 года Крис Галловой показывал Лермонту только что надстроенную и перестроенную им Спасскую башню, бывшую Фроловскую, обращая особое внимание на прекрасную аркаду с готическими стрельчатыми арками и другие красоты. Здесь гость с интересом прочитал такую резную каменную надпись на русском и латинском языках, вмурованную над аркой проезда: