Ротмистр Лермонт не мирволил рейтарам, но никого не подвел под казнь, избегал мордасов и батогов, не унижался до рукоприкладства и зуботычин, не штрафовал палкою, зато щедро отмечал за исправную службу: приказывал «дать выгод» — обойти очередями караулов, вносил в росписи награждения чинами, дворянством, вотчинами, деревнями и крепостными. Сам он тоже удостоился царской милости — стал дворянином, помещиком по пожалованию.

Не раз попадало ему от командира полка за пьянство, драку, а то и кражу, совершенную рейтарами его шквадрона, и однажды он не стерпел, выпалил полковнику:

— Мои солдаты почти все время проводят при дворе, а что они видят там, кроме повального пьянства, бешеной борьбы за власть, за чины и награды, кроме свального греха и лихоимства?

Полковник был настолько ошеломлен таким ответом, что долго не мог ответить на эту неслыханную дерзость.

— Клянусь тремя кельнскими волхвами! — наконец выговорил он. — Это твои книжки… уф… уф… Не доведут они тебя до добра! Уйми свой шкотский гонор! В этот раз ты ничего мне не говорил, а я ничего не слышал… уф… уф… Но берегись, Лермонт! За порядок в эскадроне отвечаешь ты. Иди!..

В 1622-м и 1623 годах поручик Лермонт оборонял Московию от крымской татарвы, воевал под началом воеводы князя Петра Ромодановского.[92]

Однажды в Кремле его вызвал к себе Святейший Филарет, патриарх Московский и всея Руси. Святейший принял его в пристройке к храму Рождества Христова. Он сидел, величественный и грозный, в роскошных ризах, с большим наперсным золотым крестом, осыпанным жемчугом и алмазами. На столе перед ним лежала разостланная пергаментная карта засечных линий Московского государства.

Лермонт уже давно и хорошо знал владыку. Святейший с 1618 года явно благоволил к ротмистру. Патриарх окружал себя наушниками — не переводились они на Руси со времен Ивана Грозного, но шкотам он не делал никаких оскорбительных предложений — ведь они джентльмены.

С 1618 года, несмотря на вечный Деулинский мир, Филарет призывал громы небесные на еретиков Речи Посполитой.

Наводя порядок в государстве, Филарет не щадил и родного брата. Так, однажды сын Филарета, Михаил Федорович, получил от жителей Ельца жалобу на боярина Ивана Никитича Романова, своего дядю, младшего брата отца: «Каковое уже было нам разорение от бояр, от Литвы и от Ваших государственных недругов, теперь же от Ивана Никитича плен наш, коему и конца нет, пуще нам крымской и ногайской войны». По наущению Святейшего родителя своего Царь повелел произвести следствие на месте. Дяде изрядно нагорело — он постарался смягчить свой нрав и обращение с жителями Ельца.

— Враги наши готовят нам новую войну, — сказал Святейший Лермонту. — Жигимонт и Владислав спят и во сне видят эту войну. По царскому велению преданные нам ратные люди должны осмотреть все крепости и сечи наших сторожевых линий…

— Слушаюсь, владыко!

Патриарх говорил с Лермонтом на вполне сносном аглицком языке. Вручая ротмистру государеву грамоту, он процитировал по-аглицки Библию:

— «Письма, написанного от имени Царя и скрепленного перстнем царским, нельзя изменить…» На следующее утро ротмистр Лермонт поскакал с полуэскадроном о двуконь в Серпухов, а оттуда вдоль западной сторожевой линии в Калугу, Перемышль, Белёв, Волхов и далее — в Брянск и Трубчевск, старинную вотчину князей Трубецких и, наконец, Елец, всюду проверяя крепость стен и башен и готовность их защитников отразить удар ляхов и литовцев. Народ этих окраинных земель жил «бортным урожаем», рыбной и звериной ловлей, бобровыми гонами. С конца прошлого века все крестьяне были закрепощены, тут и там еще баловали, гнездясь в бескрайних лесах, «воровские казаки». Царево войско выдворяло их по указу Михаила Федоровича, подсказанному патриархом, на окраину, наделяя их землей за обещание «добывать себе зипуны» за границей Московии и охранять ее от ляхов.

В Ельце[93]особенно хорошо была поставлена оборона. Под началом воеводы находились 1486 ельчан, способных носить оружие, а вот оружия, шлемов и панцирей не хватало.