Они вышли из Маана утром и спокойно двигались по автомобильной дороге; солдаты истекали потом от жары, к которой им было трудно приспособиться после родных кавказских снегов, и жадно поглощали воду у каждого источника. Из Абу-эль‑Лиссана они поднялись в гору к старому блокгаузу, который оказался пустым, если не считать молчаливых грифов, медленно и тяжело летавших по кругу над его стенами. Командир батальона, опасаясь, как бы это зрелище не было слишком сильным для его молодых солдат, отвел их назад к придорожному источнику в Абу-эль‑Лиссане, в его узкую, извивавшуюся серпантином долину, где они, расположившись рядом с водой, провели всю ночь.

Это сообщение заставило нас действовать молниеносно. В один момент мы перебросили вьюки через спины верблюдов и двинулись по усыпанным круглой галькой склонам, поросшим густыми зарослями полыни. У нас в руках был горячий хлеб, и, когда мы его ели, к нему примешивался привкус пыли, поднимаемой нашим большим отрядом. В неподвижном вечернем воздухе здешних гор малейшая мелочь очень остро действовала на чувства: при движении большой колонной, как это было с нами, передние верблюды поддавали ногами ароматные, пропыленные ветки кустов, благоухание которых поднималось в воздухе и повисало в дымке, дрожавшей над дорогой.

Склоны гор, поросшие полынью, лощины, поражающие обилием более сильной, более роскошной растительности, создавали впечатление, что мы ехали в ночи по хорошо ухоженному саду и что эти разнообразные ощущения являются отзвуком невидимой глазу красоты бесконечных цветочных клумб. Малейшие звуки здесь также были очень хорошо различимы. Шедший впереди колонны Ауда внезапно запел, и солдаты то и дело подхватывали слова его песни – с сознанием величия событий, с трепетом, наполняющим сердца людей, идущих в бой.

Мы ехали всю ночь, а с рассветом спешились на гребне гор между Батрой и Абу-эль‑Лиссаном, откуда в западном направлении открывалась восхитительная панорама зеленой с золотом Гувейрской равнины с высившимися на горизонте красноватыми горами, за которыми скрывались Акаба и море. Вождь думаньехов Касим абу Думейк с тревогой ожидал нашего прибытия в окружении своих крепко побитых сородичей, чьи напряженные серые лица были покрыты кровоподтеками после вчерашнего сражения. Они сердечно приветствовали Ауду и Насира. Мы спешно разработали планы первоочередных действий и разошлись для работы, хорошо понимая, что не сможем двинуться на Акабу, пока турецкий батальон удерживает перевал. Если нам не удастся его оттуда выбить, два месяца наших усилий и риска можно будет считать пропавшими впустую и не принесшими никаких плодов.

К счастью, бездарность командования противника подарила нам незаслуженное преимущество. Пока турки мирно спали, мы, оставаясь незамеченными, опоясали лощину широким кольцом и начали непрерывно обстреливать их позицию у подножия склонов и под скалами у самой воды, надеясь спровоцировать турок на атаку, которую им пришлось бы вести, преодолевая подъем в гору. Тем временем Зааль отправился с конниками к проходившим по равнине телеграфной и телефонной линиям и перерезал их, оставив без связи Маан.

Так продолжалось весь день. Было дьявольски жарко – жарче, чем когда-либо за все время моего пребывания в Аравии, а состояние тревоги и постоянное движение делали эту жару особенно несносной. Даже кое-кто из привычных бедуинов не выдерживал жестокого пекла и заползал под скалы, а иных приходилось переносить туда, чтобы они могли набраться сил в тени. У нас не хватало людей, и солдаты постоянно перебегали с одного места на другое, чтобы занять новую позицию, удобную для отражения очередного натиска турок. Мы задыхались от перебежек по крутым склонам, ноги путались в траве, словно цеплявшейся за лодыжки невидимыми упрямыми руками. Выступавшие над землей острые края известняка рвали нам ноги, и задолго до наступления вечера наиболее активные солдаты с каждым шагом оставляли на камнях ржавые следы крови.

Раскалившиеся на солнце и от беглой стрельбы, винтовки обжигали руки; под конец дня нам уже приходилось беречь патроны, рассчитывая каждый выстрел. Камни, к которым мы приникали, прицеливаясь, обжигали грудь и руки, с которых потом лоскутами сходила кожа. Нас мучила жажда, но воды у нас почти не было. Солдаты не могли принести ее с собой в достаточном количестве из Батры, и если уж было невозможно напоить всех, то справедливо, чтобы не пил никто. Мы утешались мыслью о том, что противнику в замкнутой со всех сторон долине жарче, чем нам на открытых ветру высотах; к тому же это были белокожие турки, не приспособленные к жаре. Мы вцепились в них, и им дорого обходилась любая попытка перегруппироваться, сосредоточиться на нужной позиции или уйти. Ничего серьезного они не могли этому противопоставить. Мы быстро перемещались непредсказуемыми бросками, оставаясь недосягаемыми для турецких пуль, и даже посмеивались над пытавшимися нас обстреливать небольшими горными орудиями. Снаряды проносились над нашими головами и разрывались в воздухе далеко позади.

Сразу после полудня я почувствовал что-то вроде теплового удара: меня одолела смертельная усталость, и я потерял всякий интерес к происходившему. Я заполз в какую-то дыру, похожую на пещеру, где из углубления в полу вытекала струйка густой от грязи воды, и, использовав собственный рукав в качестве фильтра, втянул в себя несколько капель влаги. Ко мне присоединился тяжело дышавший, как загнанное животное, Насир с растрескавшимися кровоточившими губами, судорожно кривившимися от боли; появился и старый Ауда, шагавший, как обычно, каким-то особенно твердым шагом, с воспаленными глазами, горевшими от возбуждения на суровом сосредоточенном лице. Увидев нас распростертыми на недоступном солнцу куске земли, он злорадно ухмыльнулся.

– Ну и что вы теперь скажете о людях племени ховейтат? Лишь мелют языком, а не работают? – резко спросил он меня хриплым голосом.

– Ну да, клянусь Аллахом, – сплюнул я, злой на всех и на самого себя. – Стреляют метко, да попадают редко.

Побелевший от гнева Ауда, дрожащей рукой сорвав с себя головной убор, швырнул его на землю передо мной и как безумный помчался вверх по склону, что-то крича своим солдатам срывающимся, надсаженным голосом.

Они сбежались к нему и через мгновение снова врассыпную ринулись вниз. Опасаясь, что он сделает что-нибудь непоправимое, я поспешил к стоявшему на вершине холма Ауде, не спускавшему глаз с противника. Но он лишь бросил мне сквозь зубы:

– Садитесь на своего верблюда, если хотите увидеть, на что способен старик.

Насир также подозвал своего верблюда, и мгновение спустя мы уже были в седле.

Опережая нас, арабы устремились в небольшую ложбину, где начинался подъем к невысокому гребню, пологий склон которого, как нам было известно, вел в главную долину Абу-эль‑Лиссана, чуть ниже источника. Здесь, вне поля зрения противника, плотно сбились в единую массу все четыре сотни всадников на верблюдах. Мы подъехали к голове их колонны и спросили у Шимта, что происходит и куда делись конники.

Он махнул рукой в направлении другой долины, за кряжем, поднимавшимся у нас за спиной: «Ушли туда, с Аудой» – и едва он успел произнести эти слова, как из-за гребня внезапно донеслись громкие крики и загрохотали выстрелы. Мы яростно погнали верблюдов к кромке гребня и увидели, как полсотни наших конников лавиной несутся в галоп по последнему склону в главную долину, непрерывно стреляя с седла. Нам было видно, как двое или трое из них упали, но остальные с умопомрачительной скоростью мчались вперед, и турецкая пехота, сосредоточившаяся под прикрытием скалы, чтобы отрезать им путь на Маан, – план, заведомо обреченный на провал, – стала метаться из стороны в сторону и наконец дрогнула под нашим натиском, дополнив своим бегством триумф Ауды.