– Садись, мам. Так тебе будет гораздо удобней, чем на полу.

Это правда. Пол все-таки слишком жесткий, и вряд ли я смогла бы высидеть на нем достаточно долго. А Розетт уже сходила в салон и принесла все, что нужно для нанесения татуировки. Затем сменила иглу, а машинку подключила к зарядному устройству, и та слабо зажужжала, точно пчела-листорез.

– Мам, ты готова?

Да. Нет. Всегда. Никогда.

– Не бойся, мамочка. Я быстро.

Шестнадцать лет. Я закрыла глаза. Я даже не спросила, будет ли больно. Я просто сосредоточилась на тихом жужжании пчелы-листореза и стала вспоминать – какими были в шесть лет Анук и Розетт, как выглядели Пантуфль и Бам, как улыбался Ру, когда я впервые увидела его на берегу Танн, каким было лицо моей матери до того, как на нем появились страшные следы, оставленные раком. Моя мать умерла, будучи значительно моложе меня теперешней. Я словно «переросла» ее. Но она по-прежнему со мной, и точно так же мои дочери всегда будут со мной, в какие бы далекие края они ни уехали. Возможно, именно это Розетт имела в виду, когда сказала: я знаю, что тебе нужно.

Проколов на коже я почти не чувствовала. И старый табурет Нарсиса оказался на удивление удобным. Сидя с закрытыми глазами, я начала понимать, до чего же я устала; эта усталость копилась во мне много месяцев, а может, и лет. Слушая жужжание пчелы-листореза, я вспоминала истории, рассказанные мне матерью, они обычно начинались примерно так: Я знаю одну историю, ее рассказали мне пчелы…

И вдруг я поняла, что жужжание прекратилось. Я открыла глаза. Розетт свою работу закончила, и мне, конечно, очень хотелось взглянуть, что там получилось, но тут как раз звякнул дверной колокольчик – тот самый, что вроде бы исчез вместе со своей загадочной хозяйкой, – и кто-то вошел в салон.

Ну, эти-то шаги были мне очень хорошо знакомы. Легкие, как у лисы. И сам он похож на рыжего лиса – особенно при вечернем освещении.

– Я так и думал, что вы здесь, – сказал Ру.

– А я думала, ты уже уехал.

Он только плечами пожал.

– Еще не совсем.

И тут же снаружи до меня донесся голос ветра, доброго северного ветра, танцующего ветра, и этот ветер прошептал голосом моей матери: Видишь, Вианн? Всё возвращается.

Пятница, 31 марта

Я шел домой по берегу Танн, любуясь последними отблесками заката. На реке уже начинали загораться огни – фонари на палубах плавучих домов, мягкий свет в каютах, – и пахло древесным дымом, специями и кипящим маслом. Из Маро, с бульвара Маленький Багдад тянуло соблазнительными ароматами готовящейся пищи. Но что-то все же стало иным. И я далеко не сразу понял, в чем дело. А потом вдруг до меня дошло: запах дыма на берегу реки, похоже, больше не будил в моей душе ни тревоги, ни страха.

Значит, отпущение грехов все же получено? Так вот каково оно, ощущение собственной невиновности. После стольких-то лет! Я словно снял с плеч тяжкую ношу и отложил ее в сторону. Это Розетт Роше меня исцелила. Заставила меня заглянуть в самого себя и показала, что именно мне необходимо там увидеть. Не я виновен в том, что тогда на речном судне начался пожар. Его устроил ты, отец мой. Ты сделал это для того, чтобы обрести надо мной полную власть, чтобы я всегда был у тебя под рукой. Мне бы следовало ненавидеть тебя. Но я не испытываю к тебе ненависти. Должно быть, ты просто был очень несчастливым человеком. И даже, возможно, любил меня – по-своему, конечно, такой странной, горькой, искаженной любовью. Как и я все эти годы не расставался с тобой, хранил в душе память о тебе, точно некую тайну, слишком страшную, чтобы в ней можно было кому-то признаться. Но теперь я могу наконец-то отпустить тебя. И ты, как и я, тоже сможешь почувствовать себя свободным.

А папку Нарсиса я непременно уничтожу – вот приду домой и сожгу ее в камине. Ведь Нарсис тоже заслужил отпущение грехов, и пусть о нем вспоминают добром. В конце концов, он был всего лишь ребенком, когда совершил тот свой страшный поступок, который преследовал его до последних дней жизни и отравил ему и отношения с людьми, и те мечты, на какие он осмеливался. Да, Нарсис тоже заслужил прощение, и я себе под нос начал произносить молитву, отпускающую грехи. Кое-кто вроде нашего епископа может сказать, что я искажаю суть церковных законов, но ведь и сам Спаситель был великим нарушителем всяческих законов и правил. И мне хотелось бы думать, что в данном случае Он бы отлично меня понял.

Но, открыв зеленую папку Нарсиса, я обнаружил, что в спешке оставил непрочитанной еще одну страницу, сложенную вдвое и засунутую в самый конец рукописи. Потому-то, наверное, я ее и не заметил. И я, развернув этот последний листок, стал читать при свете заката и речных огней последние, прощальные слова Нарсиса. А потом наконец навсегда закрыл папку с его исповедью и двинулся прямиком в кафе «Маро». Нужно было в последний раз выпить за старого Нарсиса. А если и она ко мне присоединится… ну, там видно будет. Не спеши, Рейно, дела следует делать постепенно, сперва одно, потом другое.

Как-то летом – я тогда был еще совсем молодым – на одном из наших полей, которые я в тот год оставил под паром, приземлился старинный биплан. Пилот предлагал людям покататься, и у ворот уже собралось человек десять любопытствующих.

– Вы владелец этого поля? – спросил пилот, стащил с себя летный шлем и оказался молодой темнокожей женщиной с курчавыми волосами и широченной улыбкой, сиявшей точно полсолнца.

Я признался, что это так.

– Если вы разрешите мне пользоваться вашим полем для взлетов и посадок, я вас бесплатно прокачу, – предложила она.

Но я колебался. На самолете я никогда не летал, хотя достаточно часто видел, как они расчерчивают небо своими следами. Но потом я представил, что смогу увидеть сверху и ферму, и деревню, и все свои владения, и согласился хотя бы ради того, чтобы навсегда сохранить это в памяти.

Признаюсь, Рейно: мне было немного страшно. Но, как я и надеялся, вид из-под облаков оказался просто замечательным, а пение ветра так вдохновляло, что если бы я верил в Бога, то, наверное, почувствовал бы на себе Его взгляд, когда любовался, как мой мир развертывается подо мной, словно рулон ткани. Я увидел сверху и свою ферму, и поля подсолнечника, и грузовик размером с кубик сахара, и рассыпавшуюся по полю группку людей с поднятыми к небу лицами.

Вот тогда-то я впервые по-настоящему его и увидел, лес моего отца. Деревья за двадцать лет успели вырасти и обрести густые кроны, но полной зрелости еще не достигли. Это был дубовый лес-подросток, в центре которого виднелась небольшая поляна, которая, как я лишь сверху сумел разглядеть, имела форму сердца.

Я все смотрел на эту поляну и не мог оторвать глаз. Это было самое настоящее сердце – к одному краю поляна суживалась, центр ее составлял земляничник, а купа деревьев наверху образовывала выемку. Сколько же расчетов пришлось моему отцу сделать, думал я, когда он, планируя сохранить эту форму сердца, высаживал все новые и новые деревья? Сколько труда он вложил в этот божественный вид? Я вспомнил годы, проведенные в школе; те годы, когда я особенно остро ощущал отсутствие в моей жизни отца. Я вспомнил, с каким презрением относился тогда к его хобби. И только сейчас понял смысл тех слов, которые он сказал мне в день моей свадьбы.