Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лицо, изрытое рябинами, седые нависшие брови, седые волосы, торчавшие из-под чепчика с изорванными кружевами и старомодной измятой шляпки, высокий рост старухи и, наконец, огромный узел, который она держала под салопом, — все вместе произвело неприятное впечатление на Полиньку; однакож она решилась спросить:
— Как пройти в Струнников переулок?
— Господи! — воскликнула старуха, вздрогнув: верно, никак не, ожидала встретить кого-нибудь в такую пору.
— Как пройти в Струнников переулок? — повторила Полинька, побледнев.
— В Струнников? — сказала старуха, пристально оглядывая Полиньку, которая, дрожа, отвечала:
— Да!
— Как пройти?.. гм!
Старуха еще раз оглядела Полиньку и с усмешкой сказала:
— А вот, голубушка моя: иди все прямо, выйдешь на улицу с заборами — все иди, а как поравняешься с сереньким домиком, поверни налево.
— Нет, я не пойду, не пойду! — с ужасом воскликнула Полинька, догадываясь, мимо какого серого домика нужно будет ей проходить.
— Да что с тобой? что ты так дрожишь?
Полинька чувствовала, что руки и ноги у ней дрожали, а голова начала кружиться.
— Мне что-то дурно! — прошептала она и села на деревянные помостки, которые были тут высоко от земли.
— Да пойдем ко мне; ляг; там — отдохнешь — я, пожалуй, и провожу тебя! — ласково сказала старуха, нагнувшись к Полиньке.
Полинька протянула руки; старуха приподняла ее, и они пошли.
Подойдя к окну ветхого домика, окна которого (числом три) казались вросшими в землю, а до крыши можно было достать рукой, старуха постучала в крайнее окно и, обращаясь к Полиньке, сказала:
— Вот мы и дома!
— Что, небось испугала детей! Чай, думали: трубочист пришел! — маня за собой Полиньку, говорила старуха человеку, стоявшему за калиткой и страшно кашлявшему.
— Ja[10] — отвечал немец, дрожа от холоду (он был очень легко одет). Они вошли в сени. Ощупав дверь, старуха достала из кармана ключ и отперла ее.
Полинька вошла в комнату, низенькую и мрачную; навес крыши не допускал, много свету в маленькие окна, которые внутри комнаты были ближе к потолку, чем к полу. Бедно было в комнате, освещенной лампадкой; лоскутки наполняли ее; старые платья грудами лежали во всех углах; иные висели по стенам. Шляпы мужские и женские, остовы зонтиков, старые башмаки — словом, все, что требовалось для туалета дамского и мужского, можно было выбрать здесь, и все в самом негодном виде.
— Ну, красавица моя, гостья дорогая, — говорила старуха, засветив свечу и поставив ее на стол, — ляг, отдохни, полежи… хочешь, я тебе кофею сварю? согрейся.
В голосе старухи было столько радушия, что Полинька без отговорки сняла салоп и шляпку. Увидав ее без шляпки, старуха вскрикнула и, взяв со стола свечу, поднесла к лицу Полиньки.
— Что вам? — невольно спросила Полинька.
— Так, так; не бойся; так… ишь ты, какие волосы славные! чудо! Вот тоже хорошие, да что! дрянь перед твоими!
И старуха вытащила длинную-длинную косу из своего узла.
— А какие длинные! — заметила Полинька.
— Ну зато нет глянцу такого! У меня, видишь, жилица бедная такая: так вот она обрезала косу и дала продать.
Старуха, спрятав косу своей жилицы, взяла Полинькин бурнус и стала рассматривать и вертеть его.
— Еще новый, совсем новый, — говорила она с сожалением. — А как сносишь, принеси мне; да еще чего старого нет ли? я тебе променяю на что угодно… на ситец… ну, на что пожелаешь.
И старуха подсела к Полиньке и стала с жадностию ощупывать ее платье.
Полинька так была утомлена, что глаза ее невольно смыкались, и она чувствовала, как понемногу теряет сознание и последние силы; все члены ее будто замерли. Сидя подле нее, старуха что-то ворчала; но Полинька ничего не понимала и скоро заснула. Детский плач разбудил ее; но она была так слаба, что едва могла открыть глаза… Старуха сидела посреди комнаты на полу, окруженная лохмотьями; на ее безобразном носу торчали очки в медной оправе, опутанной нитками она порола небольшим ножичком старый сюртук.
— Ничего, спи, — сказала она, заметив, что Полинька приподнялась, — это жилицыны дети плачут.
Послышался детский кашель.
— Ишь ты, цростудили его. Вот зачем таскали на дачу! Да и то правда, — прибавила старуха, усмехнувшись, — с кем же его было оставить?.. Ну, не хочешь ли кофею?
— Нет-с, благодарю!
За стеною послышались удары в бубен, и пискливый детский голос затянул в нос немецкую песню.
— Это что?! — спросила Полинька.
Старуха усмехнулась и стала тихонько, сиплым голосом, подтягивать.
— А дочь шарманщика учится, — сказала она.
Девочка кричала во всю глотку, ребенок плакал, мужчина кашлял, женский голос бранился по-немецки.
— Вот так веселье: кто плачет, кто поет… Чего хочешь, того просишь! — заметила старуха.
— Кто тут живет?
— Шарманщик с женой да с двумя детьми. Немчура бедный, прежде держал токарный магазин, да проторговался, а в подмастерья не годился: глаза плохи! вот и мыкают горе. Жаль их! иной раз ходят-ходят, чай весь Петербург обойдут: меньше гроша принесут домой! Кажись, думают люди, что коли с музыкой человек ходит, так ему весело и есть не хочется! а не все равно — такой же нищий: подайте Христа ради, вот и все. Постой, я спрошу, что они собрали вчера? на дачу ходили!
И старуха, смеясь и подмигивая, встала, подошла к стене и, постучав, закричала;
— Мадам, а мадам!
Гам продолжался; ответа не было.
— Эй, гер, гер![11] — гаркнула старуха во все горло.
И то напрасно. Наконец она потеряла терпенье и начала стучать в стену. Все смолкло; только один кашель продолжался.
— Мадам, что достали вчера? а?
— Два двугривенных! — крикливо ломаным языком отвечал женский голос.
— Ха, ха, ха!