А. А. Шахматов («Повесть временных лет», 1916, с. XVI, Петроград) писал: «Рукой исторического летописца управлял в большинстве случаев (подчеркиванье наше. — С.Л.) не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты монаха-отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями… Рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы».

Конечно, спасибо и на том, что хоть в 1916 году («лучше поздно, чем никогда») нашелся историк, сказавший правду о летописцах, но это меняет мало суть дела. Ведь исписаны тысячи страниц, отравлено наследие всех наших историков отсутствием правды о летописцах и, как следствие, сотнями ложных толкований.

Здание русской истории строилось из ненадежного и недоброкачественного материала, поэтому неудивительно, что колоссальное количество работ историков должно будет рухнуть, все их труды впустую и мы должны пересматривать все здание нашей истории заново.

Наконец, нельзя не обратить внимание на то, что самое заявление Шахматова сделано в такой обобщенной и бесстрастной форме в стиле Пимена из «Бориса Годунова», что оно теряет значительную долю своего действительного веса. Одно дело сказать описательно: «рукою исторического летописца управлял», а другое (что и следовало сказать): «русские летописцы записывали события часто весьма тенденциозно, поэтому относиться к летописям следует чрезвычайно критически и только после тщательного перекрестного допроса всех источников можно чему-то верить». На деле речь идет не о деталях исследования, а о самом методе исследования. Этого Шахматов в должной степени не подчеркнул, а в работах своих (признаваемых некоторыми его поклонниками «гениальными») допустил ряд крупнейших методологических ошибок и в первую очередь доминирование фантазии и домыслов над фактами.

Не следует думать, что взгляды Шахматова не нашли последователей — Д. С. Лихачев в книге своей «Русские летописи и их культурно-историческое значение», 1947 г., во многом солидаризуется с Шахматовым. На с. 188 он прямо заявляет: «Примеры тенденциозной переработки летописца Переяславля Русского легко могли бы быть увеличены». О тенденциозности и «политичности» летописей Д. С. Лихачев говорит в указанной книге неоднократно. Однако это ему не мешает воспевать дифирамбы русской летописи. Да, в русской летописи есть и некоторые положительные черты, но зато сколько отрицательных!

Итак, о беспристрастии русской летописи говорить нельзя, посмотрим, можно ли говорить о спокойствии, бесстрастии русского летописца.

В Комиссионном списке Новгородской летописи под 1186 годом мы находим:

«В тоже лето выгнаша новгородцы князя Мьстислава Давыдовица, и послаша ко Всеволоду в Владимирь по Ярослава по Володимирица, и вниде в Новгород, и седе на столе ноября в 20».

В Троицкой летописи под тем же годом находим: «В се же лето выгнаша Новгородцы Ярослава Володимерича, а Давыдовича Мьстислава пояша к собе княжити Нову-городу; так бе их обычяи блядиных детий».

Из этой цитаты видно, что летописец пылал гневом, описывая это событие. Его ругань не своего рода «façon de parler» тогдашнего времени, а акция, каравшаяся «Русской правдой» самым жестоким образом. За употребление этой ругани налагалась высочайшая материальная кара в зависимости от социального положения оскорбленной. Вина наказывалась наравне с умыканием, избиением или изнасилованием девицы.

Отсюда ясно, каково было спокойствие и бесстрастие летописца: он вышел совершенно из равновесия и прибег к крепчайшей базарной ругани. Его душевное состояние видно из сравнения двух приведенных выше отрывков: в одном был изгнан Мстислав, а приглашен Ярослав, в другом, наоборот, Ярослав был прогнан, а Мстислав приглашен! Излагать подобные ляпсусы русской летописи не имеет здесь смысла.

Из всего вышеизложенного вытекает одно: историк должен руководствоваться антитезой пушкинского утверждения, именно: «История народа принадлежит ученому историку, а не поэту». Тенденциозность русской летописи нельзя упускать из виду ни на мгновение, иначе работа историка будет совершенно бесполезна и ложна по выводам. Только тщательное критическое сравнение всех списков, всех летописей, всех источников, поддержанное железной логикой, может решить задачу.

Д. С. Лихачев, напечатавший особое исследование: «Русские летописи и их культурно-историческое значение», 1947, изд. Ак. Наук, 1—500, считает, что после того, как Шахматов очистил летопись от всяких вставок и дополнений и получил «Древнейший летописный свод 1037–1039 гг.», единства в этом остатке не получилось. Даже этот урезанный свод также пестр, как и вся «Повесть временных лет».

В этом своде Лихачев различает два явственных слоя:

1. «церковные сказания о первых русских христианах» и

2. «народные предания о первых русских князьях-язычниках».

Кроме того, согласно Лихачеву, «церковные сказания составляют как бы одно целое, и слой устных преданий лишь прикреплен к ним».

Первую часть Лихачев называет условно «Сказанием о распространении христианства» и приписывает создание его времени Ярослава. Из него, он полагает, и «выросло впоследствии русское летописание».

Этот основной вывод Д. С. Лихачева должен быть отброшен самым решительным образом. Против такой теории говорит прежде всего логика. По Лихачеву, летописец сначала придумал дверную ручку, затем придумал к ней дверь, а к двери пристроил все здание русской летописи.

При всей своей пестроте русская летопись имеет принцип своего построения — это чистая история Руси, а не история распространения христианства в ней. Летопись с самого начала была летописью государства, летописью, охватывавшей все стороны государственной жизни. Против предположения Д. С. Лихачева говорит все. Во-первых, если летопись — это только разжиженная история христианства на Руси, то оригинал последней должен был сохраниться в целости, ибо представлял собой единство и в жизни того времени несомненно должен был играть огромную роль, как краеугольный камень всей религиозной жизни страны. Исчезнуть бесследно он не мог, он должен был сохраниться по церквям, монастырям и частным домам в сотнях списков, на деле нет ни одного! Кроме того, во всей исторической и иной литературе нет ни малейшего упоминания о нем или хоть бы намека на его существование. Такого произведения безусловно не было.

Во-вторых, если это было цельное произведение, построенное по плану, то при его расширении светскими данными мы должны были бы легко установить места разрывов, где светское включено, как вторичный элемент, в основную религиозную канву повествования, — этого нет. А между тем в рассказе о крещении Ольги мы легко вскрываем мелкие вставки. Значит, летопись есть нечто цельное основное, самодовлеющее, а не что-то вторичное, дополнительное.

В-третьих, в летописи мы должны были бы найти, хотя бы в первой ее части, явное доминирование истории христианства над историей государства. И этого нет. Оба основные источника летописи, как принимает это Лихачев, т. е. народная память и религиозные источники, подчинены основному третьему: государственному летописанию, которое идет в своей зачаточной форме в самую глубь истории Руси.