В сущности, «Фанданго» – это история со счастливым концом. История о том, как с помощью мечты о чуде один человек сумел пережить голод и разруху. История о другом человеке, который был доведен до отчаяния и мечту отверг и неизвестно, сумел ли эту пору пережить. Но в том не вина его, как в «Алых парусах» или «Блистающем мире», а – беда.

К «Фанданго» как, может быть, ни к какому другому рассказу Грина подходят его собственные слова: «Фантазия всегда требует строгости и логики. Я менее свободен, чем какой-либо бытописатель, у которого и ляпсус сойдет, покрывшись утешением: „Да чего в жизни не бывает!“ У меня не должно быть так. Это не происходило, на взгляд обывателя, но произошло, и именно так, единственно так, как должно было, для читателя, в душе которого звучит то же самое, что и в нашей душе. Всякий выход за пределы внутренней логики даст впечатление карамельности или утопичности или просто „врет, как сивый мерин“».[363]

Если в «Алых парусах» и «Блистающем мире» Грин за пределы внутренней логики порой выходил, то здесь этого не происходит, и как художник в двух своих фантасмагорических петроградских новеллах Грин безупречен.

Однако кончается в рассказе все тем, что на улице промозгло и идет дождь. И в Петрограде счастья герою не найти. Петербургский, петроградский период жизни Грина на рассказе «Фанданго» закончился, и к образу этого города Грин более не возвращался. Мандельштамовское «В Петербурге мы сойдемся снова / Словно солнце мы похоронили в нем» написаны не про Грина, и свое солнце он хранил очень далеко отсюда. Но про Грина у вечно гонимого и вечно странствующего, бездомного Осипа Мандельштама нашлись другие стихи.

Так писал Мандельштам о Феодосии. Такой увидели ее Грины. Они уехали из Петрограда в мае 1924 года. Спешно продали за бесценок только что купленную и отремонтированную квартиру и все, что в ней находилось, и уехали. Уехали, потому что мечтали о Крыме с тех пор как побывали в нем год назад, уехали, потому что там была дешевле жизнь, но самое главное, уехали потому, что Нина Грин хотела уберечь мужа от петроградского пьянства, и переезд их был не чем иным, как бегством.

«Александр Степанович начал втягиваться в богемскую компанию, и это привело нас к переезду на юг…»[364] – вот и все, что было написано об этом в опубликованных в 1972 году доступных широкой общественности мемуарах Нины Николаевны Грин. Но в архиве Грина и в маленькой книжице ее воспоминаний, что вышла тиражом 300 экземпляров в Симферополе в 2000 году, есть одна глава. Называется она «Грин и вино». К ней и обратимся.

«Эта страница нашей жизни требует особого внимания и, может быть, особого отношения.

Чтобы было понятно мое отношение к ней, немного расскажу о себе. Я по отцу из рода алкоголиков – пили деды, прадеды, дяди и даже женщины. И, маленькая, я запомнила пьяную тетю Лизу, расхлястанную, страшную, то пляшущую, то поющую, то рыдающую.

Лет десяти я случайно попала в кладовую, где стоял составленный на ночь пасхальный стол и много вина. Что толкнуло меня, ребенка, к этому вину – не знаю, но я допилась допьяна. И почувствовала сладость вина и, проснувшись после нескольких часов тяжелого сна, вспомнила тетю Лизу и испугалась такой же участи для себя. Вырастая, я чувствовала желание к вину, скрывала его от всех и от матери как величайший позор и боролась с ним».[365]

Так предельно откровенно писала о себе Нина Николаевна Грин. Со временем она победила собственную тягу к вину, но очень хорошо понимала и знала, какие муки испытывают алкоголики, жалела их и больше всего на свете боялась, что у нее будет муж алкоголик. И когда в марте 1921 года Грин сделал ей предложение, его пьянство могло ее остановить, тем более что она несколько раз видела его пьяным в 1918 году и о его алкоголизме ее предупреждали. Но Грин тогда все предвидел.

«Предлагая себя в мужья, Александр Степанович сам, словно ожидая моего по этому поводу вопроса, сказал, что два года уже не пьет и в дальнейшем пить не будет. Тогда я ему поведала о боязни иметь пьющего и ревнивого мужа. Он заверил меня в своей трезвости и ныне и в будущем. Думаю, что он говорил в то время искренне, считая, что в действительности не будет пить, и веря в это. Я тоже поверила от всего сердца, забыв уже слова его „друзей“. Не знала я, что Грин просил у Горького вина по случаю своей женитьбы. А тогда и жизнь наша не сложилась бы и не осталось бы мне в подарок светлого воспоминания о золотых днях одиннадцати с лишним лет».[366]

Поначалу все было хорошо. Был холод, голод, безденежье, тиф, Гражданская война, но главное – жесткий сухой закон. Грин не пил, и жили они счастливо, ясно, любовно и дружно до той поры, пока не настал нэп и не появилось в свободной продаже вино. Оживилась литературная жизнь, Грин пользовался в ту пору большим успехом, и вокруг него было много людей. «Богемцев», как она их называла. Она и тогда еще надеялась, что он не обманет, ведь дал слово не пить, ведь любит ее, дорожит ею, зла не принесет, «если он сказал мне, что не будет пить, значит – не будет», но все чаще и чаще он приходил домой навеселе, потом совсем пьяный, наутро виноватился, просил прощения, целовал руки и говорил, что это в последний раз. А она помнила по отцу, как тяжело похмелье, и приносила ему пива и все еще верила: обойдется. Успокаивала себя: он писатель, ему нужны люди, чужая жизнь, развлечения, разговоры с равными себе, а она – что? «Хотя и жена, но как-то и дочь». Только порой, доведенная до отчаяния, грозила, что будет пить вместе с ним, и тогда он несколько дней ходил вокруг, опасливо и нежно косился на нее и не пил. «Я – пьющая или курящая – не отвечала бы его идеальному представлению о женщине и обо мне».[367] Но пользоваться все время этим оружием она не могла.

«Теперь, ожидая его домой, я не была спокойна и радостна – „а вдруг опять пьяненький?“ Без него, ожидая, поплачу, все раздумываю – как бы отстранить Александра Степановича от вина, и не чувствую в себе сил на это, ни уменья. Думаю о своей, вечно сдерживаемой страсти, об отце, обо всех пьющих, и горько мне и бесконечно жаль Александра Степановича».[368]

Алкоголизм Грина, как ни странно, не только не испортил, но чем-то даже упрочил их отношения. «Видимо, чтото в моем существе, простом, нетребовательном к благам жизни и всегда за любовь и радость благодарном, звучало в унисон в его душе. Настолько, что начавшееся с появлением свободной продажи вина пьянство не разрушило этих наших чувств, а может быть, еще углубило и расширило их, так как, кроме опоры и защитника, я еще увидела в нем существо, требующее заботы и опеки, и на это обернулись мои неудовлетворенные материнские инстинкты. А он, быть может, иногда страдая от этой опеки, в минуты, когда его тянуло к безудержному пьянству, был сердцем благодарен за нее и с удесятеренной нежностью и любовью относился ко мне после своих провалов».[369]