Ровно как и Оруэлл, помните? А вообще это тот колдовской круг, та идея, которые он будет развивать в трех последних своих произведениях: в романе «Глотнуть воздуха», в «Скотном дворе» и в книге «1984». Проблема власти и ее извращений. Проблема ненависти – как опоры любой власти. Проблема спасения человека – в простой жизни простых людей. Проблема ориентира – «порядочность человека».

Поразительно все-таки, как к 1938 году всё у Оруэлла сошлось: как цельнометаллически все его магистральные мысли, обретенные в прошедшей жизни, переплавились в такие же цельные, кумулятивные, я бы сказал, идеи, которые не оставят его до смертного часа. И как связать искусство с пропагандой, и может ли «порядочность», иными словами, человечий дух противостоять тираническим «системам», и какую сторону – «победителей» или «побежденных» – следует занимать…

В книге рядовой страховой агент, толстячок Боулинг, посетивший городок детства и убедившийся, что «Золотая страна» не просто оказалась застроена и перестроена, а вообще испарилась, всю дорогу туда боялся и даже оглядывался в заднее стекло машины, не «гонятся ли за ним» те самые «вонючие ортодоксы», которые испохабили добрый, уютный мир его Англии. Он, «беглец» в свое счастливое прошлое, почти реально видел гнавшуюся за его машиной, наравне с опостылевшей женой и соседями, армию «назойливых, неотвязных душеспасателей, которых ты сроду не видел, но кто правит твоей судьбой из министерства иностранных дел, из Скотленд-Ярда, Лиги трезвости, Английского банка и парламента». Боулинг реально ощущал дыхание «крутящих велосипедные педали» и догонявших его лорда Бивербрука, Гитлера со Сталиным и Муссолини и даже папы римского, он почти слышал их вопли: «Вон он, наглец, надумавший сбежать! Тип, не желающий гладкой штамповки поточным методом! Он убегает!.. Хватай его!» К счастью, в заднем стекле автомобиля «лишь белело пыльное шоссе да зеленели убегающие, тающие вдали ряды вязов». Но разве страхи нашего «беглеца» перед «регламентацией» личности и жизни не были, в сущности, теми же, что испытывали раньше поэт Гордон Комсток и – в будущем – Уинстон Смит, герой романа «1984»?

Лицо одного из «преследователей» Боулинг увидит в городке своего детства на собрании Левого книжного клуба (выпад Оруэлла в сторону Голланца), в зале, где сидели три задиристых молодых коммуниста, один юный троцкист («лицо умное; еврей, разумеется»), пара-тройка стариков-либералов, молоденькая учительница. А «ортодоксом» окажется невзрачный лектор «с плешью, замаскированной прядками волос». Именно он «подвесил» в зале с первых минут выступления тяжелую, просто вакуумную ненависть. «Зверские злодеяния… Жуткие вспышки садизма… Резиновые дубинки… Концентрационные лагеря… Произвол… Беззаконие… Крепкий заслон… Решительно действовать, пока не поздно…» – вот что поминутно слетало с губ лектора.

«Что, собственно, он делает, этот плешивый человек?» – изумляется сидящий в зале Боулинг. Он «вполне умышленно и откровенно разжигает в вас ненависть… И стремление заразить публику гневом – ничто в сравнении со жгучей ненавистью в нем самом… Жуткое дело эти живые шарманки, буравящие тебя пропагандой. Прокручивает одно и то же: ненависть, ненависть, ненависть! Сплотимся, друзья, и всеми силами возненавидим!.. Говорилось это, конечно, культурно… А представлялось лектору нечто весьма конкретное: как он чугунным молотком вдребезги расшибает лица (фашистские лица, разумеется)… Хрясь! Прямо в переносицу! Податливый хруст размозженных косточек, и вместо лица – месиво вроде земляничного повидла. Следующий! Хрясь!… Вот так бы, в кровь их… Живей, ребята! Хватайте кувалды – и дружней!.. Стройся, боевики, подле своих вождей: плохие – за Гитлера, хорошие – за Сталина. Впрочем… для нашего лектора Гитлер от Сталина не отличался». Символ, обобщающее чувство ХХ века – ненависть расколотого мира. Кувалдами разбиваются лица в романе «Глотнуть воздуха» в 1938 году, «гаечными ключами» будут как бы крошить их в подвалах Министерства Любви в 1948-м…

«Война! Я стал опять думать о ней, – размышляет в романе Боулинг. – Скоро уже, ясное дело. А кто боится войны?.. Вы скажете мне: “Ты”. Да, я боюсь, как всякий, кто такого повидал. Но не столько самой войны, сколько той жизни, что начнется. Мы сразу рухнем в удушливый мир злобы и лозунгов. Форменные темные рубашки, колючая проволока, дубинки… Пыточные камеры… шпики… Процессии с гигантскими портретами и миллионные толпы орущих приветствия вождю… Вот-вот начнется…»

Это строки не из романа «1984» – эти строки написаны еще в 1938-м, в романе «Глотнуть воздуха». «Скорей, скорей!.. Готовь оружие, ребята!.. У всех… у всех есть ощущение, что мир… летит в тартарары… Я боюсь, и даже очень боюсь…» Обо всем этом Оруэлл писал, запершись на чердаке снятой виллы в Марракеше. Он, познавший ужасы сражений, исповедовавший в тот год пацифизм, тем не менее кожей чувствовал приближение войны. И несли ее миру «ортодоксы» – левые, на глазах становящиеся правыми, и правые, рядящиеся в тоги левых.

Эйлин вспомнит: Оруэлл накупил в Марокко европейских карт, развесил их по комнате и отмечал на них, что творится в мире. И если за стенами виллы бедные люди вовсю курили запрещенную марихуану – ее здесь звали «киф», – то для нашего героя главным «наркотиком» была уже политика. Пожара войны после Мюнхена, он понимал, было не избежать. «Сегодня пришло известие о падении Барселоны, – записывал. – Никого в Марракеше это, кажется, не заинтересовало, хотя печать полощет этот факт… Если отчеты правдивы, то среди испанцев в Танжере прошли демонстрации, празднующие падение Барселоны, и никаких противоположных выступлений».

А 28 марта 1939-го силам Франко сдался и Мадрид. Щемило сердце, когда он читал, что в октябре 1938 года – когда Мадрид был еще в руках республиканцев – коммунисты думали не столько об обороне города, сколько о подготовке шумного процесса над ПОУМовцами. Суд над руководителями ПОУМ и начнется в октябре. И что вы думаете? Оруэлл окажется едва ли не единственным в мире, кто из Марокко обратится к ряду британских редакторов и издателей с предложением выступить с протестом против чудовищных и лживых обвинений. «Обвинения против ПОУМ в Испании, – напишет, – являются побочным продуктом российских судебных процессов против троцкистов, и это от начала до конца представляет собой набор лжи». Ответ, пусть и не впечатляющий, но последует: в Лондоне будет организован комитет защиты ПОУМ, который проведет кой-какие акции. Но лидеров ПОУМ в Испании – Х.Горкина, Х.Андраде, П.Бонета – тем не менее приговорят к длительным тюремным срокам, а некоторых, по правилам того «черно-белого» времени, убьют и без суда… «Это дает ощущение, что наша цивилизация опускается в своеобразный туман, – запишет Оруэлл, – где потом невозможно будет когда-либо узнать правду…» Бей в харю, кроши челюсти; они не такие, как мы, они – чужие!

С тревогой читали Эрик и Эйлин сообщения про фашизацию Британии и – с робкой надеждой – про растущее сопротивление ей. Коммон писал им, что в Лондоне «распространяются слухи о войне, и все думают, что на этот раз она действительно начнется»; газеты сообщали о строительстве в британской столице бомбоубежищ, о вспухших вдруг заказах на противогазы и о митингах – как за войну, так и против.

Я был сражен, когда прочел, что Эйлин именно в Марокко впервые подумала, что если бы они в тот год были дома, то Джордж, вероятно, угодил бы в тюрьму. Об этом она даже напишет Марджори, сестре мужа. Оруэлл уже тогда предвидел, что возможная война с Германией повлечет за собой репрессии «против революционных левых сил в Великобритании», и готовился противостоять этому. «Война может быть выиграна, если Британия станет социалистической». Более того, по устойчивой уже привычке ради дела оставлять перо и брать в руки винтовку, он теперь на полном серьезе писал друзьям, что надо покупать и разворачивать тайные ручные типографии для печатания прокламаций, а если возникнет надобность – даже уходить в подполье. То есть, исповедуя всё еще пацифизм, бороться с крепнущим фашизмом в демократических странах предлагал революционными методами.