существованием. И если после всего этого вам его жаль, вы самый отвратительный лицемер, какого только когда-либо производила на свет эта скорбная Империя. Вы использовали собственного сына — то, что от него осталось, — чтобы убить собственную дочь. Только в тот раз ваш друг-демон играл вместе с вами. Вы запечатали всю структуру, чтобы никто не мог войти, но он приоткрыл маленькую щелочку, чтобы она сумела спрыгнуть — таким образом получилось, что Тетия мертва, а вам даже не надо ничего убирать и избавляться от тела. Он был вам хорошим другом, всегда готовым взять на себя грязную работу. Я бы сказал, что мне жаль, что я избавился от него, но тогда я совру.

Только это был еще не конец. Когда она умерла, Армарк привязал ее к особняку, и вы могли держать ее тут. Двери парадного входа держали ее душу, чтобы она оставалась в ловушке. Я знаю, что это сделал он, и сделал ради вас, но почему? Вот мой вопрос. Почему вы убили свою дочь и не позволили ее душе двигаться дальше? Чего вы таким образом добивались?

— Если вы собираетесь меня убить, просто…

Я извлек из сапога клинок. Не Леди Телдру, не сейчас — просто стилет, очень неприятный на вид.

— Отвечайте на вопрос.

— Не люблю отвечать тем, кто мне угрожает.

— Что ж, это честно. Никаких угроз.

Я переложил стилет в левую руку, а правой отвесил ему крепкую пощечину. Голова его мотнулась туда-сюда, затем я вернул стилет в правую руку и повторил воздействие уже с левой. Он выпустил подлокотник и подался вперед, и тогда я врезал кулаком ему в живот. Он сполз на пол и скорчился, кашляя и задыхаясь.

Я же спокойно сидел, а минуту спустя проговорил:

— Вот. Видите? Никаких угроз. Хотите, чтобы я снова вам не угрожал?

Еще пара минут, и он, похоже, достаточно пришел в себя для членораздельных речей. Я встал и помог ему снова устроиться в кресле; он сперва дернулся, потом обмяк на сидении.

— Я слушаю, — сказал я.

— Чего вы хотите?

— Почему вы убили свою дочь?

Он вздернул голову и взглянул на меня.

— Я трудился над этим всю свою жизнь…

— Под "этим" вы подразумеваете…

— Создание межмировой платформы. Обитаемого места, где можно передвигаться по коридорам и ходить в другие миры как в соседние комнаты.

— Что ж, в таком случае вы сумели сотворить место, где заходят в комнаты, а оказываются совершенно непонятно где.

Атрант покачал головой.

— Это уже пустяки, рутинное дело. Просто вопрос правильного расположения зеркал. Главное — принцип, и он работает. Именно так можно попасть в Чертоги Правосудия и в замок в Домовом. Платформа работает.

— Хорошо, я вам верю. Она работает. И?

— Всю свою жизнь. Более трех с половиной тысяч лет посвятил я этому. Это в сто раз больше, чем вы живете на свете.

Я не стал ни поправлять его подсчеты, ни подмечать, что теперь-то понятно, почему зеркала у него неправильно расположены. Просто сказал:

— Что ж, пусть так. Но это не объясняет…

— Три. Тысячи. Пятьсот. Лет. И после всего этого — она, моя собственная дочь, получит всю славу.

— Но ведь она решила задачу, не так ли?

— Нет! Ее решил я! Это я организовал, чтобы она родилась в Чертогах! Это была моя идея! Я устроил, чтобы она получила силу, способность ходить между мирами, неся с собой реальность, словно кусок нити, привязать в одном месте и перенести в другое. Дом Валлисты учредил премию. Премию за величайшую разработку, за сооружение того, что никто более не способен был построить. И за все время существования Дома эта премия…

— А вы сжульничали, чтобы ее получить?

Он фыркнул как щенок.

— Это не жульничество. Я выстроил вещи такими, какими им надлежало быть.

— Отлично. Вы получили эту грамоту в золотой рамочке, — кивнул я, — уверен, будь я атирой, я бы вас понял, а будь я валлистой, даже позавидовал бы. Но я всего лишь простой скромный выходец с Востока, поэтому спрошу: ну и что?

— Ну и что? Ну и что? Вы что, меня не слышали?

— Я вас отлично слышал. Вас озарило идеей выковать из собственной дочери инструмент, и у вас получилось, и вас теперь волнует только то, чье имя впишут в исторические хроники. Я вас отлично слышал, просто не поверил. Что же это за никчемный набор кожи и костей, который беспокоится об этом больше, чем о собственной дочери? Я уж молчу о вашей жене: ей ведь тоже пришлось умереть ради светлой идеи. В силу причин, которые вас совершенно не касаются, я могу видеться со своим сыном лишь раз в месяц. Иногда — раз в неделю, если мне улыбается судьба. И это лучшие дни в моей жизни. Да, я готов принять, что для кого-то, возможно, семья — не главное. Пусть. Но вы убили собственную дочь, а теперь пытаетесь стереть саму память о том, что она… знаете, вы, наверное, самое отвратительное и никчемное драгаэрянское отродье, какое я когда-либо видел, а ведь я убил немало таких гадов, и все они этого заслуживали. Право, я впечатлен.

С тем же успехом я мог бы и