– Да бросьте, никогда он с мужчинами в этом смысле ничего не имел, наоборот, был страшный бабник!

– Такое бывает. Человек сам себя оттягивает от того, куда его тащит, и насильственно втягивает в то, к чему равнодушен. Я психиатрией увлекался, там это описано. Неужели вы этого не почувствовали?

– Так, мелькнула мысль… Главное же не это.

– Для вас да. А с ним, кстати, что произошло?

Пришлось признать, что ничего хорошего не произошло. Когда Вите исполнилось двадцать шесть лет, на него свалилось сразу два несчастья: он женился и его призвали в армию.

Оба события свершились насильственным путем. Одна из его девушек забеременела, не успела или не захотела вовремя избавиться от плода, призналась матери и сказала, кто автор. Разгневанная мамаша явилась к родителям Вити, те, как порядочные люди, сразу же приняли ее сторону и начали дружно корить Витю. Витя не любил долгих упреков, для него легче было жениться, чем спорить.

А через пару месяцев после свадьбы новая беда: отцовского родственника, защищавшего от армии, куда-то перевели, тут же Витю вызвал районный военком и спросил:

– Ты где же, сукин сын, скрываешься, в каких лесах прячешься, когда у меня недобор по призыву?

– Во-первых, потрудитесь мне не тыкать! – гордо выкатил Витя свою впалую грудь. Что он хотел предъявить во-вторых, неизвестно, военком страшно заорал на него, затопал ногами и руками, Витю в тот же день отправили этапом к месту службы, в забайкальский стройбат.

Через год его комиссовали. Он вернулся не к жене и родившейся дочери, а домой, к родителям, несколько месяцев молчал и пил. И, несмотря на молодые годы, вскоре его шарахнул инфаркт, с которым он и прожил инвалидом оставшиеся ему на земле годы.

Был ли он из тех, кто любил на самом деле не женщин, а людей своего пола, но скрывал, пытался насильно себя переломить – не знаю. Не спрашивал.

Те, кто на самом деле был другой, но проявлял себя осторожно, учитывая законы советского времени, мне попадались несколько раз – и тогда, когда я еще толком не понимал этого, и тогда, когда начал понимать.

Например, после первого курса, летом, я каждый день ездил на пляж: переводился с вечернего отделения на дневное, надо было много прочесть, чтобы наверстать. В том числе по курсу античной литературы.

Я лежал возле чахлого кустика и читал Гомера. Рядом расположился мужчина лет тридцати. Не как я – просто подложив под себя рубашку, а аккуратно, на тонком одеяле. Солнечные очки у него были в золотистой оправе, пострижен очень аккуратно, доносился запах одеколона. Он тоже что-то читал. Поглядывал на меня. Рассмотрел обложку. Сказал:

– Тяжелое чтение для пляжа!

Я охотно объяснил, что студент, что учусь на филфаке. Я гордился этим.

– А я в техникуме преподаю, – сообщил мужчина.

И подполз, и положил раскрытую книгу на мою ногу. Даже не совсем на ногу, на бедро. Даже не совсем на бедро.

Ну, мало ли. Где пришлось, там и положил. Можете не верить, но я не придал этому значения.

Он поинтересовался, какие еще предметы преподают на филфаке. Я рассказал.

– Надо же. А у меня голая электроника. Вам, наверное, это скучно.

– Да. Я в этом ничего не понимаю.

– На самом деле в электронике есть своя поэзия.

– Может быть.

Я пошел поплавать. Он плавал рядом и ругал волжскую воду: мутная, грязная.

Мне она такой не казалась, но я не спорил.

Охаял он также пляж: окурки, бутылки, бумажки, кучи мусора.

С этим я был согласен, хотя меня мало волновала загрязненность. Бутылки, окурки и бумажки всегда можно отгрести под куст, а без них песок вполне чист и приятен на ощупь: мягок, сыпуч; интересно, выпадая в дремоту, рассматривать стекловидные песчинки, играющие, если их пропустить меж пальцами, разными цветами.

Так я купался, читал, лежал с закрытыми глазами, опять купался, читал, лежал, сыпал меж пальцев песок, преподаватель техникума время от времени говорил что-то ненавязчивое. А потом я собрался домой.

– Далеко живешь? – спросил преподаватель.

Я сказал.

– Далеко! Так и поедешь весь грязный?

– Я купался только что.

– Грязью грязь не смоешь.

– Дома душ приму.

– А до дома грязный поедешь? – огорчился преподаватель.

– Да почему грязный-то?

– А какой еще? Я вот рядом живу, пять минут на троллейбусе, у меня душ отличный, я сам кафелем обложил. И коньячку выпьем, поговорим. С тобой интересно поговорить, ты умный парень.

– Нет, – сказал я. – Спасибо.

– Не любишь коньяк?

– Не очень.

– Тогда вина выпьем. Есть отличное вино, грузинское.

– Нет, спасибо.

Я шел по пляжу, он шел рядом.

Я шел по мосту, он шел со мной.

Я шел от моста к остановке, он следовал по пятам, говоря что-то ровным и убеждающим голосом. Про душ, вино, про вино и душ, про то, как нехорошо ехать домой грязным.

Я не мог его послать – не тот характер (был).

Терпел.

– Сейчас троллейбус-тройка подойдет, и поедем, – говорил он. – Пять минут. Душ горячий, винцо холодное, хорошо! – смеялся он и передергивал плечами, предвкушая удовольствие.

Подошел троллейбус. Не тройка, которая была нужна ему, и не десятка, которая была нужна мне. Кажется, двойка. Я напрягся. Приготовился. И вскочил в двери как раз перед тем, как они закрылись.

И уехал.

Не знаю, какое у него было лицо. Я не оглядывался.

И забыл об этом случае на следующий же день. Вроде бы, не такое уж заурядное событие, но я жил тогда совсем другими событиями и впечатлениями. Ненужное выкидывалось из памяти сразу же.

Если вспомнился этот эпизод, надо вспомнить и другой – когда я повел себя совсем иначе. Я был уже взрослым, за тридцать, был семейным, но повадки имел вольные, молодежные, любил покуролесить, любил компании, при этом изжил в себе стеснительность и вообще, как мне казалось, стал другим человеком.

Я не спеша шел домой откуда-то вечером, не чувствуя ни тягот, ни обязательств, думая лишь о том, где бы присесть и не спеша допить вино из бутылки, которую прихватил в гостях, заткнув пробкой, скрученной из газеты.

Свернул в сквер у театра оперы и балета.

Сень деревьев, запах роз, колонны театра, скамья с изогнутыми ножками…

Сел, выпил, закурил, откинувшись на спинку, с интересом прислушиваясь к своим мыслям.

Мимо шел мужчина лет сорока, невысокий, лысоватый, с прилизанными остатками светлых волос, в обтягивающих не по возрасту брючках, в кожаной курточке. Остановился, спросил: