Он прихлебывал суп и мурлыкал себе под нос. Смотрел в тарелку и наслаждался превосходной едой. Потом, вероятно почувствовав вперившиеся в него взгляды, поднял голову.

Однако гудение не прекратилось.

Слегка улыбаясь, Гамаш оглядел монахов.

У кого-то из них был оскорбленный вид. У кого-то – обеспокоенный, словно среди них появился сумасшедший. Некоторые сердились из-за того, что Гамаш нарушил их покой.

Бовуар сидел с пустыми глазами, суп перед ним оставался нетронутым, аппетит у него пропал. Франкёр почти незаметно качал головой, словно от стыда.

И у одного монаха вид был испуганный. У брата Симона.

– Что вы напеваете?

Этот вопрос задал человек, сидевший во главе стола. Но не отец Филипп. Его задал доминиканец. Он смотрел заинтересованно, доброжелательно. Не сердито, не с мукой, не оскорбленно.

Брат Себастьян был искренне заинтересован.

– Извините, – сказал Гамаш. – Я не отдавал себе отчета, что напеваю так громко. Désolé.

Но старший инспектор вовсе не казался огорченным.

– Кажется, это какая-то канадская народная песня, – сказал брат Симон чуть громче обычного.

– Правда? Очень красивая песенка.

– Вообще-то, mon frère, – сказал Гамаш, не обращая внимания на Симона, который ерзал и под столом бил коленом о колено Гамаша, – это песнопение. Вот, застряло в голове. Никак не избавиться.

– Никакое это не песнопение, – быстро проговорил Симон. – Он так думает, но я пытался объяснить, что песнопения гораздо проще.

– В любом случае оно прекрасно, – сказал брат Себастьян.

– Гораздо лучше, чем песенка, которую эта мелодия вытеснила из моей головы, – «Кемптаунские гонки».

– «Кемптаунские гонки длиной пять миль. Ду-да, ду-да», – пропел брат Себастьян. – Вы про эту?

Все головы повернулись от старшего инспектора к молодому монаху. Даже Гамаш на мгновение потерял дар речи.

Брат Себастьян говорил о дурацкой старой песенке словно о творении гения. Словно ее написали Моцарт, Гендель или Бетховен. Если бы работы да Винчи можно было обратить в музыку, то они звучали бы именно так.

– «Сплошной день ду-да», – с улыбкой заключил брат Себастьян.

Эти монахи, умевшие прекрасно петь Господу, уставились на доминиканца так, будто он принадлежал совсем к другому виду.

– Кто вы?

Этот вопрос задал брат Антуан. Новый регент хора. Не настойчиво и вовсе не обвиняюще. В голосе Антуана прозвучала нотка удивления, какой Гамаш не слышал прежде.

Старший инспектор обвел взглядом других монахов.

Неприязнь исчезла. Тревога прошла. Брат Симон забыл о собственной неразговорчивости, с лица брата Шарля исчез испуг.

Кроме крайнего удивления, ничего не осталось на их лицах.

– Я брат Себастьян. Простой монах-доминиканец.

Брат Себастьян аккуратно сложил салфетку и бросил на стол перед собой. Потом посмотрел вдоль длинного деревянного стола, на котором за прошедшие века оставили царапины и отметины многие поколения сидевших за ним гильбертинцев.

– Я сказал, что прилетел из Рима, – начал он, – но не конкретизировал. Я прилетел из дворца Священной канцелярии в Ватикане. Я работаю в КДВ.

За столом воцарилось полное молчание.

– КДВ? – переспросил Гамаш.

– Конгрегация доктрины веры[61], – пояснил брат Себастьян.

На его невзрачном лице появилось извиняющееся выражение.

В трапезную вернулся страх. Если прежде страх казался неопределенным, бесформенным, то сейчас он обрел форму и направленность. Приятный молодой монах во главе стола рядом с настоятелем. Пес Господень.

Старший инспектор посмотрел на брата Себастьяна и отца Филиппа, сидевших бок о бок, и ему пришел на ум невероятный символ монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу. Два переплетенных волка. На одном черное поверх белого, на другом, настоятеле, белое на черном. Противоположные полюса. Себастьян, молодой и энергичный. Отец Филипп, пожилой и стареющий с каждым мгновением.

Entre les loups. Среди волков.

– Конгрегация доктрины веры? – переспросил Гамаш.

– Инквизиция, – очень тихо произнес брат Симон.

Гамаш и Бовуар заговорили, только когда вернулись в кабинет приора. Суперинтендант Франкёр сразу же после обеда перехватил заезжего монаха, и они вдвоем остались в трапезной.

Остальные удалились, как только позволили правила хорошего тона.

– Господи боже, – сказал Бовуар. – Инквизиция! Вот уж чего не ожидал.

– Никто не ждет инквизиции, – возразил Гамаш. – Инквизиции не существует вот уже не одну сотню лет. Интересно, зачем он здесь?

Бовуар скрестил руки на груди и оперся спиной о дверь, а Гамаш сел за стол. Только сейчас он заметил, что второй стул сломан и косо стоит в углу.

Гамаш ничего не сказал, только посмотрел на Бовуара, взметнув брови.

– Маленький спор.

– Со стулом?

– С суперинтендантом. Все остались целы, – поспешно добавил он, увидев лицо шефа.

Но его заверение не подействовало. Гамаш по-прежнему выглядел обеспокоенным.

– Что случилось?

– Ничего. Он тут наговорил всяких глупостей, а я с ним не согласился.

– Я тебя предупреждал: не связывайся с ним, не спорь. Он ведь чем занимается – проникает в мозги…

– И как прикажете мне реагировать? Кивать, кланяться и выслушивать его бредни? Вы как хотите, а я этим заниматься не буду.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

– Извините, – сказал Бовуар и выпрямился.

Устало потер лицо руками, потом взглянул на Гамаша.

Шеф не сердился, но оставался обеспокоенным.

– Что-то случилось? Что тебе сказал суперинтендант?

– Обычное свое дерьмо. Будто вы не понимаете, что делаете, а я вам подражаю.

– И поэтому ты вышел из себя?

– Оттого что меня сравнили с вами? А кто бы не вышел? – Бовуар рассмеялся, заметив при этом, что шефу не до смеха.

Гамаш продолжал разглядывать Бовуара:

– Ты здоров?

– Господи, стоит мне разозлиться или расстроиться, вы тут же – здоров ли я. Вы думаете, я настолько хрупок?