И Серафиму был предъявлен ордер на обыск.

— Понятые! — позвал предъявитель ордера. — Где вы там, понятые? Время не терпит.

Вошла понятая Семенихина — вахтерша радиозавода; прислонилась к стенке у двери и, не глядя на Серафима, принялась мелко креститься. Вторым понятым был Панюков.

— Не сердись, — сказал он Серафиму, — это не я тебя под выемку подвел — это твой сын, Иона Серафимович.

Погромный обыск ничего не дал, и всероссийский розыск не помог. Иона и Марина канули, и слухов на сей счет было предостаточно. Серафим стал покупать «Курьер» — там под видом тайной информации или рядясь под журналистское расследование громоздились эти слухи. Вслед за читателями «Курьера» Серафим и сам занялся гаданьем об Ионе: украл и смылся? не смог расплатиться с кредиторами и исчез? повздорил с компаньонами и вот теперь спасается от мести? убит? — в убийство Серафим не мог поверить. Гаданье выедало душу. Не в силах прекратить гадать, Серафим боялся узнать правду. Не решался читать «Курьер» на улице и, прежде чем дома раскрыть его свежий номер, принимал валокордин… Ничего достоверного «Курьер» долго не предлагал. Достоверными оставались толпы вкладчиков, наших и иногородних, которые днем и ночью напрасно жгли костры у входа в контору «Деликата». Достоверными были замок и пломба облпрокуратуры на ее дверях. Достоверным был парный портрет Ионы и Марины в криминальной рубрике каждого номера «Курьера», подписанный «Разыскиваются».

Однажды криминальная рубрика выдала за достоверное сообщение о трупе Ионы, найденном в дровяном сарае на задворках Вокзальной улицы. Серафим едва успел справиться с приступом удушья, как в дверь ему постучали и, не извиняясь, пригласили на опознание. Лицо покойника настолько изуродовано, бесстрастно пояснили ему в машине, что опознать его можно лишь по приметам, известным только самым близким людям. Должно быть, оттого, что его не успокаивали, Серафим казался себе спокойным. Всю дорогу он пытался припомнить какие-нибудь особенные приметы и не мог вспомнить ни одной. Мысль всякий раз обращалась к лицу Ионы, цепко вглядывалась в него, отмечая южный загиб тесных ресниц, твердость и темь глаз, смуглость скул, и, спохватившись, в ужасе отшатывалась от этого изуродованного лица, от этих, уже несуществующих глаз, скул и ресниц… Укачиваясь в милицейской машине, Серафим ощутил себя пойманным с поличным: я не знаю, Иона, твоих сокровенных примет, я не В. В. и не Роза Расуловна, чтобы знать наизусть твои родинки или шрамы, я не купал тебя в корыте, когда ты был маленьким, мы с тобой слишком редко виделись все эти годы, и что я скажу всем этим людям, и кто скажет уверенно мне самому, жив ли ты еще, тебя ли я вижу мертвым на столе — после того, как я не сумею тебя опознать!.. В морге он не шел — плыл, не чуя ног, в синем свете ламп и в парах формалина мимо столов, клеенок, мимо восковых ступней с бирками на пальцах; его направляли легкими прикосновениями к локтю, легкими и негрубыми подталкиваниями в спину; поставили у стола, встали кругом и, наконец, сняли с трупа клеенку. Сказали: «Теперь смотрите». Серафим смотрел, стараясь не смотреть в лицо: лица действительно нету вовсе; раздавленная грудь покрыта седоватой рыжей щетиной; под левым соском выколот в профиль голубок, под правым — женская головка; на венерином бугре скрюченного, мотыгообразного запястья синяя змейка обвила кинжал…

— Это не он! — удивленно выкрикнул Серафим. — Совсем не он!.. Весь в наколках — это не он; я не пойму, как вам такое могло прийти в голову? За кого вы его тут все принимаете?.. — победно и злобно смеясь, Серафим оглядел собравшихся вокруг стола: двое в милицейской форме, один в штатском костюме, двое в белых нечистых халатах — они, казалось, не были удивлены, даже не переглянулись меж собой, и Серафим задохнулся: — Вы!.. Вы знали и без меня, что это — не он!.. Знали, а меня сюда привели… Зачем привели? Зачем вам это было нужно, сволочи?..

— Попрошу вас успокоиться. И возьмите себя в руки, — с мягким нажимом перебил его человек в штатском костюме. — У нас были сомнения… Теперь сомнений нет: это не он.

…Какой ужас, бормотал, сиротливо оглядываясь, всю дорогу из морга домой Серафим, преследуемый запахом формалина и, как казалось ему, торжествующими взглядами прохожих; какой ужас, повторял он, глядя себе под ноги и все равно спотыкаясь, все равно попадая ботинками в лужи с расквашенной осенней листвой; какой ужас, твердил он без страха, с одной лишь печалью с тех пор каждый день — раскрывая «Курьер» или глядя на то, как шелестят, подобно пустому хитину умерших насекомых, рекламы и вывески «Деликата» на первом, без снега, морозном зимнем ветру… В его доме стал часто звонить телефон, молчавший доселе по целым неделям. «Нельзя ли позвать Ионушку?», «Позовите Иончика», «Можно Иошу?» — щебетал, чирикал и пел то один, то другой, одинаково беспечный и праздничный женский голосок. «Попрошу Иону Серафимыча», «Иона у вас?», «Передайте Ионе, чтоб позвонил… ну, он сам знает кому», — одинаково угрюмо и деловито бубнили в трубку самые разные мужские голоса… Выходя из дому или глядя в окно, Серафим все чаще видел машину, праздно стоящую невдалеке, с одинаковыми бритыми людьми в салоне, — они всегда курили, пуская дым поверх опущенных стекол, всегда бесстрастно глядели на него своими маленькими сонными глазами поверх черных очков… Не выдержав, он позвонил в милицию, потребовал убрать этих людей и услышал в ответ сочувственные вздохи:

— Это не наши люди вас пасут; это серьезные люди… Если уже и они взялись за Иону Серафимовича, то найдут его хоть в Африке, хоть на Марсе. Ему теперь осталось одно — явиться к нам, и мы убережем… Так и передайте ему при случае.

Когда Серафим выходил из дому, машина с серьезными людьми не покидала своего поста и не пыталась проследить его маршрут, из чего он заключил: кто-то другой непременно идет за ним по всем маршрутам; он даже слышал иногда мягкий и упругий звук его шагов, не похожих на неряшливые шаги обыкновенных прохожих, — резко оборачивался, страшась и надеясь встретиться с ним лицом к лицу, или хитрил, завязывая шнурки и глядя назад из-под руки; ни разу не видел преследователя, но не успокаивался, напротив — убеждал себя в опытности и неумолимости этого, обычным глазом не уловимого человека. В его уверенном воображении этот человек был совсем таким же, каким предстал впервые много лет назад, возле диспансера на Салтыкова-Щедрина, — в той же шляпе, в том же туго перетянутом черном плаще, с тем же страшноватым даром исчезать за спиной неизвестно куда, неизвестно в какую калитку.

В мае, в полдень, в затишье, наступившем после праздничной декады, когда улицы города почти обезлюдели и базарная площадь была пуста, Серафим наконец увидел его. Серафим шел с базара, зажав в руке два пучка редиски. Человек в черном плаще отделился от столба автобусной остановки и пошел за ним, не таясь от него, но и не поднимая глаз, прикрыв лицо полями шляпы и соблюдая дистанцию в двадцать с небольшим шагов. Серафим повеселел. Проверил, нет ли ошибки: свернул на Пятницкий, оттуда на Помяловского, затем без видимой цели направился в противоположную сторону, к реке, — человек шел и шел за ним, держа дистанцию в те же двадцать с чем-то шагов, шел спокойно, лишь когда Серафим пошел берегом к центральной набережной, где сидели на лавочках, подремывая на весеннем пригреве кое-какие люди, он замешкался, даже головой покачал… Боишься, нервно хмыкнул про себя Серафим, не любишь выходить из тени, но и не отстаешь; видать, не велели тебе выпускать меня из виду. Что ж, погуляем. Поглядим, надолго ли таких, как ты, хватает. Не знаю, предупредили тебя или нет, но я, братец ты мой, пешеход со стажем.