Я был усажен во главе стола, между Ионой и Мариной, на правах самого почетного гостя, отчего роль моя стала мне еще менее ясной, и поначалу, до трех выпитых рюмок, кусок не лез мне в горло. Стол был неплох. Были шашлыки, лещи, овощи, болгарское вино и зелень. Не было только сыра. Иона ел молча, пил мало, дружественно, но сдержанно кивал, слушал тосты. Всякий, кто вставал с рюмкой в руке, говорил громко, стараясь перекрыть плеск волны и шум на лугу; о всяком, пока он говорил, Марина торопилась рассказать мне как можно больше, — и очень скоро тосты, звон стекла, гул волны и ветра, смех и песни на лугу и беспрестанная скороговорка Марины возле самого моего уха обернулись для меня головной болью.

— …Это Скакунников-второй, — говорила мне Марина, — сын того Скакунникова, который, помнишь, был у нас Первым; он у нас орготдел, канцелярия, но, как ты понимаешь, канцелярия ему по уму, а вот оргработой приходится заниматься мне… Ползунков Семен Семеныч, был в обкоме, общий отдел, теперь у нас заведует финансами, но, ты понимаешь, тут нужен мой глаз да глаз… Пономарев: вообще-то он не пьет, в рюмке вода, но хорошо говорит, подлец, — был в исполкоме нa торговле, теперь у нас занимается тем же самым; ты уже видел магазины «Деликат»? ох, и сколькими бессонными ночами заплатила я за магазины «Деликат»!

— Как же ты справляешься? — успел спросить я ее в малой паузе между тостами.

— Я же руководила хором, дорогой, — гордо ответила Марина. — И хор у меня всегда звучал… Ого, Сенюшкин будет говорить, Сенюшкин встает — он у нас был на комсомоле… Мы кормим теперь интернат на Горе, помогаем детдому и седьмой школе со школьными завтраками — отдел Сенюшкина за все это отвечает. Опыт у Сенюшкина есть, но иногда приходится его не то чтобы поправлять, но подбадривать… Голошеин-старичок, наша пресс-служба… вставай, вставай, Голошеин… когда-то он пострадал за моего свекра, напечатал его острую статью и был уволен из газеты; за то и держим. Сам он давно ничего не может, слышишь, мямлит, и рюмка дрожит; все приходится делать за него самой, но я не жалею и не жалуюсь…

— Читал его интервью о магазинах, — похвалился я знанием дела. — Выходит, на вопросы отвечала ты?

— На вопросы отвечал он. Но ответы ему писала я… Впрочем, я писала и вопросы…

Уже порядком пьяный человек предложил выпить всем за В. В.

— …Он даже мне, сопляку, говорил: «Вы», — проникновенно признался этот человек в конце тоста, всхлипнул, выпил, но расплакаться не решился. Я, наконец, узнал его…

— Да, это он, Гарик Боркин, — подтвердила Марина. — Был главным редактором после Голошеина, травил моего свекра… Взяли его в отдел рекламы. За него сильно просили, но мы и сами его взяли — чтобы помнил, чтобы совесть в нем не дремала. Оказался неплохой, в сущности, мужик, о многом задумался… Реклама требует ума и таланта, приходится мне самой из кожи лезть, но иногда и его осеняет… А это, имей в виду, Ваня Панюков; вообще-то он из органов, но из органов его попросили за слишком страстную любовь к коньяку, ну а нас попросили его пристроить. Он у нас — служба безопасности. Оказался незаменимый человек; в его дела я не вмешиваюсь.

Я поразился:

— И все они — на зарплате?

— На хорошей зарплате, — вздохнув, подтвердила Марина. — Но что было делать? Как жить? Проще было взять их всех на зарплату, чем биться головой о стены их контор из-за любого пустяка… Накладно пока, но зато — почти никаких проблем.

— Почти?

— А как ты думал? Мы вот сидим на этой барже, как на облаке: пьем, едим, но мы не на облаке… Наш город — не облако и не остров в твоих океанах. И мы не можем пока взять в наш штат людей из всех мешающих нам контор во всей обсиженной ими стране. Страна велика, дорогой.

К полуночи тосты иссякли; со стола убрали грязные тарелки, заменили скатерть и подали кофе. Уже еле тлели костры на лугу, зябкий туман пошел от воды, отпустила головная боль; уже поплыли над кострами угрюмые тихие песни, уже кое-кто, подпевая, вдруг утих и задремал за столом, опустив щеку на скатерть, как вдруг загрохотали сходни и на баржу в сопровождении шофера Степана Михалыча поднялся пожилой уже, рыхлый и сутулый человек в очках — где-то я видел этого человека.

— Вот, привез; еле уговорил, — доложил шофер и сошел с баржи. Иона и Марина поднялись из-за стола навстречу новоприбывшему, усадили его за стол, а он все молчал, протирая очки и нервно щурясь на яркий свет прожекторов. Я узнал его прежде, чем он наконец подал голос.

— Есть я не буду совсем, — сказал он. — Скажи им, сын, чтобы не беспокоились.

Последний раз я видел его давно: под искусственным звездным небом городского планетария, — и вновь мерцали над нами обе Медведицы, Близнецы, Рак и Лев, и все прочие, теперь уже настоящие созвездия северных верхних широт, и вновь рядом со мной была Марина. Она тоже подняла к небу глаза.

— Кофе? — не поглядев на меня, предложила она Серафиму.

— Кофе я выпью, если уж приехал, — отозвался он недовольно. — А всего лучше — спал бы дома; время — ночь.

— Не ворчи, — мягко сказал ему Иона, — мы и без того с тобой редко видимся.

Серафим умолк, ушел в себя; потухло пение на лугу; переменился ветер, занес на баржу горький дым костров, перемешал его в луче уже вполнакала горящего прожектора с холодным речным туманом, и оттого мне казалось, что дальний конец стола, куда свет пробивался с трудом, колеблется, плывет и уплывает в ночь… Оттуда и раздалось:

— Хочу спросить у специалиста в области астрономии, у знатока космической жизни, если, конечно, Иона Серафимович не возражает… Вот я Телец. Что меня ждет, Серафим, к примеру, нынешней осенью? И можешь ли ты обрисовать научно мое будущее на каких-нибудь десять лет вперед?

— Я астрологии не знаю, не увлекаюсь и вам не советую, — с выражением вежливой скуки ответил незнамо кому Серафим. — Что-то голос у вас как будто знакомый, а разглядеть не могу: темновато.

— Рад, что хоть голос узнал. Я Панюков, Ваня Панюков… Когда-то уберег тебя от крупных неприятностей, теперь оберегаю твоего сына… Вы не сердитесь, Иона Серафимович, что мы с вашим отцом на ты: мы с ним, как-никак, еще и одноклассники.

Серафим снял очки, шумно подышал на них, протер салфеткой и бросил на скатерть.

— Я с тобой не на ты, — сказал он почти бесстрастно. — И я скажу тебе без всякой астрологии: нет у тебя, Ваня, никакого будущего, потому что не может его у тебя быть… Потому что, Ваня, если есть у тебя какое-то будущее, то вообще не нужно никакого будущего — потому что всякое будущее тогда не имеет смысла.

Серафим подобрал, надел очки, медленно встал из-за стола и вдруг закричал капризным, плачущим дискантом, глядя на Иону, но не в глаза ему, а куда-то в темную реку поверх его головы:

— Ты зачем меня позвал? Ты к кому меня привез? Ты с кем тут дела делаешь и коньяки попиваешь?.. Я спать хочу, в конце концов! Немедленно отправь меня домой! Я этого требую, в конце концов!..

— Ну зачем же так? — произнес Иона с мягким железом в голосе. — Спать мы тебя уложим, спать мы тебе приготовили. А домой, и немедленно, отправится Панюков.