только два человека, один из них случайно оказался в гостях в польской семье, другой, избитый и искалеченный, притворился мертвым – рядом с ним лежал окровавленный труп его невесты. В погроме участвовало так много людей, что полиция потеряла контроль и не сумела остановить продолжавшиеся весь день убийства – никто не задержан и не арестован, продолжается расследование.

Родители в длинном письме пишут, что Польша – уже не та страна, которую я оставил в июне, мне нельзя возвращаться, они тоже собираются уезжать. Погром в Кельце пробудил затаившуюся было ненависть и в других городах Польши, в том числе и в Ченстохове. Евреев убивают в Соколи Болеславце, Бялой Подляске, Люблине, Полянце, Туреке, Пясках, Скажишко-Каменной. Полиция пресекла попытки погромов в Кракове, Радуве, Мехуве и Рабке. Множество евреев покидает Польшу. «Множество» – как будто можно употребить это слово по отношению к горстке переживших Холокост людей.

Уже прошло две недели после погрома в Кельце. Мы не можем читать датские газеты, и нам никто ничего не рассказывает – может быть, это и к лучшему. Нам как бы дают передышку в дружелюбной Дании, откуда почти все евреи, когда немцы попытались начать Акцию, были за одну ночь переправлены в Швецию.

Я совершенно раздавлен произошедшим. Не помогают попытки убеждать себя, что это единичные события, что все, может быть, успокоится. В то же время я не имею ни малейшего представления, что нужно делать для того, чтобы не возвращаться в Польшу – куда мне пойти, кому сказать, что я не хочу возвращаться с группой? У меня нет паспорта, мой единственный документ – студенческий билет. Что ж, надо возвращаться в Польшу, решаю я со странным облегчением, ничего нельзя сделать.

Но Нина так не считает.

Ей, должно быть, известно, что происходит между мной и Будиль. Она ведет себя довольно сдержанно, но разговора не начинает, я тоже не вижу причин обсуждать с ней эту историю. Она притворяется, что мои отношения с Будиль ее не касаются. Мы встречаемся. Правда, не так часто, как раньше – я почти не бываю в общежитии и вижу ее редко.

Но теперь она сама находит возможность поговорить наедине. Она рассказывает мне, какие возможности уже испробовала, чтобы не возвращаться в Польшу. Потом, помедлив, говорит, что брат и Анеля пока в Польше, и она не уверена, что Рудольф решил уехать. Единственное, на что она надеется, что в возникшей ситуации брат последует за ней, если ей удастся найти страну, куда он сможет приехать.

Пока я убеждал себя, что ничего не могу сделать, Нина дозвонилась в Америку, где у нее много родных со стороны матери, перед войной она долго гостила в Нью-Йорке и Филадельфии и прекрасно с ними знакома. Она сходила в американский консулат в Копенгагене, где ей сказали, что у нее хорошие шансы получить визу в США, но оформить необходимые документы за тот короткий срок, что ей остался в Дании, не удастся. Она рассказывает о своих знакомых в Швеции. Один из них – Виктор, с другим я никогда не встречался, его зовут Митек Тауман. Нина спрашивает, не хочу ли я попытаться остаться на Западе.

Ее целеустремленность и изобретательность меня просто завораживают, в то же время я подсознательно чувствую раздражение. Мне не хочется пробуждаться от сладкого сна. Но страх перед возвращением в Польшу, любопытство, а может быть, и растущая симпатия к Нине перевешивают. И я поступаю, как всегда – пытаюсь сохранить пути к отступлению. Я говорю Нине, что хочу попытаться, но еще окончательно не решил.

Поэтому, когда Нина, улучив момент на экскурсии, начинает разговор с самим ректором, знаменитым математиком профессором Харальдом Бором – братом Нобелевского лауреата по физике Нильса Бора – я тоже принимаю в нем участие. Нина рассказывает, что происходит в Польше и спрашивает – скромно, но настойчиво – не может ли он дать нам дельный совет. Харальд Бор говорит, что в Дании мы не можем остаться – это мы и так знали, но он объясняет почему. Датское правительство решило пока не принимать беженцев. Решение это направлено против немцев, пытающихся покинуть Германию сухопутным путем, многие из них, возможно, хотят скрыться от судов над военными преступниками, эти суды сейчас идут по всей Германии. К сожалению, от этих мер страдают и те, кто не должен бы был страдать. Мы стоим на морском берегу в Скодсборге, к северу от Копенгагена. Бор смотрит на море и тихо говорит: «Вон там, за проливом – Швеция. Это очень близко, и там нет этих запретов. Швеция принимает беженцев». Это очень трогательно с его стороны, но, к сожалению, он не говорит, как мы можем попасть в Швецию.

Нина узнает какими-то путями, что мадам Банкир, ее знакомая еще по Польше, сейчас в Копенгагене. Эта семья незадолго до войны эмигрировала в Швецию. Мы встречаемся и с мадам Банкир – и тоже впустую. Она не знает, как можно попасть в Швецию, к тому же пытается отговорить нас от попытки эмигрировать, не имея средств к существованию. Швеция – замечательная страна, говорит она под конец, но очень сложно начинать там новую жизнь без гроша в кармане и без профессии. Может быть, нам стоит получить дипломы врачей в Польше и только потом пытаться попасть в Швецию? Так, считает она, будет легче, и они тоже смогут нам чем-то помочь.

Мы встречаемся и с Виктором, ему удалось получить транзитную визу и поселиться в Швеции. Нина уговаривает его встретиться с нами в Дании. Сначала нам кажется, что и это встреча проходит впустую, кроме, конечно, приятных разговоров о старых добрых временах. Но Виктор дал нам адрес эмиссара Еврейского агентства в Копенгагене – господина Марголински. Это, как оказалось, и определило наше будущее.

Еврейское агентство было основано в 1933 году, чтобы помочь преследуемым евреям, и получило широкое международное признание. В некоторых странах работают постоянные эмиссары Агентства. Господин Марголински – один из них.

Мы приходим к нему, четверо студентов-евреев из Польши: Нина, Тоська, которая сама нашла Марголински, я и Хеленка – она передумала и присоединилась к нам. Марголински – пожилой человек, во всяком случае, намного старше нас, – немного напоминает профессора Анисфельта, погибшего директора Еврейской гимназии в Ченстохове. Выглядит Марголински довольно буднично, я представлял себе совершенно иное, когда впервые услышал слово «эмиссар».

Говорят в основном Нина и Тоська. Марголински слушает, не прерывая, глаза его полузакрыты, иногда он задает короткие вопросы – как мы жили в Польше, есть ли у нас родственники там или в других странах. Напоследок он спрашивает, уверены ли мы, что хотим покинуть Польшу нелегально – это единственное, что