не смогу сделать. Понимаешь? Мне совершенно «наплевать», что обо мне говорить будут, так сказать «вина». Но можно все испортить. Понимаешь? Потому, лучше, если бы ты приехал. Попробуй весной.

Для Сережи — совершенно искренне: ты хочешь мне передать «литературную заботу». Представь, как это было в июле… Ты же писал! О том, какие чувства и т. п. — никого не касается. Сережа не так много знает. Ничего дикого нет в том, что ты будешь в Arnhem’e, а не в «семье гостем», — здесь, у «тутошних» — ничто не дико!

С. знает отлично, какова у меня «семья» и абсолютно бы не удивился, что я охотнее встретилась бы с тобой в другом месте. Если бы даже _н_и_ч_е_г_о_ у нас не было. Гораздо проще, легче атмосфера в Arnhem’e, где и С., где мы можем быть русским обществом. И, кроме того, Shalkwijk — дыра (или «щель»!), a Arnhem все-таки городок… и миленький. Но впрочем, я не хочу томить тебя. Ты все теперь знаешь, — ты реши…

Я признаюсь, что с большей радостью поехала бы сама к тебе. Поверь же!

Я страшно боюсь, что ты меня при свидании… разлюбишь! Ты же никогда меня не видел. Я иногда жалею, что послала тебе фото… Мне иногда мечталось, что я — незнакомка приехала бы в Париж и выследила бы тебя… Ну, хоть в церкви… да, определенно в церкви. Я под каким-нибудь предлогом подошла бы к тебе. Я постаралась бы поговорить с тобой… у меня бывали целые темы!

И я… м. б. (!), увидела бы… _к_а_к_ ты ко мне. Ну, хоть не холоден уж слишком, хоть не неприятна я тебе. Я всегда угадываю тотчас, при знакомстве, _к_т_о_ _к_а_к_ ко мне. И я тогда рискнула бы тебе открыться… или… уйти.

Я думаю очень часто о таких и других встречах. Я приезжаю к тебе, без того, чтобы знал ты… Звоню у тебя… ты дома. Или… тебя нет дома. Я жду на лестнице… часами… иду слоняться по улицам, устала, в отчаянии, что нет тебя. Иду за угол, возвращаюсь, стою в подъезде… Дождик. Мне холодно от бессонья, дороги, дрожи. Иду опять на лестницу. И… слышу какой-то шорох в твоей квартире. Звоню… выходишь ты… Я не сообразила, что, когда уходила за угол, ты мог вернуться… А я не знала… и часами еще мокла у подъезда… И как тепло, как счастливо, как сверх-небесно!

Но зачем, я это? Мутно, Ваня, в жизни… а мечты… где они остаются? Уходят как мираж? Но я живу ими… пока? Ванюша, я в Гааге не была еще. Я хочу туда уехать на-дольше. Я и не получив, уж вижу все твое — мне. Ванечек мой ласковый!

Я обожаю чернослив, и клюкву, и все, все! Я каждый год добывать еще могла клюкву, но теперь нет ее. Ванюша, а вязига — роскошь. Я сама ее не делала никогда для пирогов. Мама знает, конечно. Мы с мамой стараемся поститься, как можно. У нас есть белые грибы. Жалею, что тебе их не послала. Мы сами с Фасей собирали. Ваня, я вчера так без тебя скучала, именно скучала, как детки без мамы. Твои духи вдыхала, конфеты твои открыла и массу их «распробовала». Они очень вкусны… Но я их беречь буду. А вот цветочек… — горе! Падают — отгнивают листочки. Не понимаю причины. Еще «глазок» есть. М. б. и отродится. Ваня, здоров ли ты?? Сокровище мое! Мой светлый Ваня! Нравится тебе «грелочка»? Как я рада! Подумай — это чудо, что шерсти тогда достала. Мама в том же магазине хотела купить себе для С. 300 г — не дали в одни руки. И уж мы сборно: Фася, мама и я собрали эти 300 г и то еле-еле. А я тогда тебе могла достать! И все так было удивительно! Ваня мой, радость, никогда не огорчай себя, никогда не допускай мысли, что я «ухожу» от тебя. Разве ты не знаешь, что ты — Жизнь моя! Ваня чудный мой! Ах, я так иногда ревную!.. Прости… Но повинюсь уж! Мне кажется иногда, что эта Д[аша] к тебе может приехать, что ты ее все-таки как-то «в_о_с_п_р_и_н_и_м_а_л», ты же сам писал: «иногда жаль, но я дополнял все воображением». Это ты о том, что ничего не было с ней. Мне кажется, что «Пути Небесные» — ее история, что тебя тянуло написать ее, эту Д[ашу], «излить» ее в творчестве, так сказать «восполнить пробел». Тогда мне ужасно. Тогда я ухожу мысленно к О. А. и прошу ее успокоить меня… Дико? Но это, правда так! Я люблю О. А. Поверь мне! Она очень мила на фото… Я бы в нее влюбилась. Очень мила! Я даже слышу ее голос… мне кажется, довольно высокий, мягкий. М. б. такой, как у Вали Розановой чуть-чуть? Ты ее не знаешь. Да, это та, что любит П[устошкина]241. Но не это — ее «примета», ее особенность. Валя обворожительно-чудесна, будто в ней бьют ключи. Причем внешне даже не красива (не некрасива). Теперь очень за этот год постарела, перенесла операцию. Пустошкин в моих глазах стал выше, когда я узнала, что Валя его любит. Что-нибудь, значит, и в нем есть… Ванёк, сегодня или завтра, приедет С., и я знаю, что (ему телефонировали сюда — он был здесь) 3 письма заказных ему. М. б. твои?.. И я… боюсь. Боюсь боли твоей, Ваня… А как странно: оба мы пишем о… «м_и_р_е»… И о… благости Креста… Пишем, не говоря друг с другом, скрестились письма. Я — перед Крестом тебе шепчу успокоение, мир, — а ты — зовешь меня напиться Света от Креста! Ах, Ваня милый, никогда не поддавайся злому духу, — он борется за тебя, такого чистого, такого светлого, такого… святого! Ванечка, ты мне источник света… На коленях перед тобой твоя Оля

[На полях: ] Здоров ли ты?? Я волнуюсь… Мне лучше!

26. II.42 Сережа привез вечером 3 письма. Посланы от 18-го242. Ваня: «в какую бурю ощущений»243 я погружена! Мой дорогой, любимый! На все отвечу. Я все понимаю!

Меня не «схватило»! И не «схватит». Я люблю и узнаю тебя глубже. Истинно «узнаю». Люблю!

115

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

27. II.42[141]

Мой милый, мой родной, мой чудный Ваня!

Невозможно на твои письма ответить… в них так _в_с_е_г_о_ много. Ванечек, моя главная мысль-чувство-желание — обоим нам покой и мир! И потому, я ничего больного там не касаюсь, ничего о моем тревожном, что в свою