— Дело не только в этом. Просто ей кажется, что мы друг другу не подходим.

— Отлично подходим! — сказал он, пытаясь улыбнуться и заглядывая ей в глаза в поисках подтверждения.

Однако его не последовало. Мадлен уставилась на их сцепленные руки, нахмурившись.

— Теперь я уже не уверена, — сказала она.

Она отняла руки, засунула их под мышки.

— Но в чем же дело? — Леонарду не терпелось узнать правду. — Это ты из-за моих родственников? Потому что у меня нет денег? Потому что я получаю материальную помощь?

— Нет, все это ни при чем.

— Твоя мать что, волнуется, что от меня болезнь передастся нашим детям?

— Прекрати, Леонард.

— Почему — прекрати? Я хочу знать. Ты говоришь, я не нравлюсь твой матери, но не говоришь почему.

— Просто не нравишься, и все.

Она встала и сняла со стула куртку.

— Пойду прогуляюсь немножко, — сказала она.

— Теперь понятно, зачем ты купила тот журнал. — Леонард не мог остановиться, в голосе его звучала горечь. — Надеешься найти способ меня вылечить.

— Что в этом плохого? Ты разве не хочешь, чтобы тебе стало лучше?

— Извини, Мадлен, что у меня душевная болезнь. Я понимаю, это страшно неприлично. Если бы родители меня лучше воспитывали, возможно, такого со мной не произошло бы.

— Это нечестно! — воскликнула Мадлен, впервые за все время по-настоящему разозлившись. Она отвернулась, словно он вызывал у нее отвращение, и вышла из квартиры.

Леонард не шелохнулся, словно прирос к полу. В глазах его стояли слезы, но если достаточно быстро моргать, то они не капали. Как бы сильна ни была его ненависть к литию, тут на него можно было положиться. Леонард чувствовал, как на него вот-вот накатит огромная волна грусти. Однако невидимый барьер не давал ей коснуться его во всей своей реальности. Было похоже на то, будто держишь пакет, полный воды, и ощущаешь все свойства этой жидкости на ощупь, не намочив рук. Значит, по крайней мере за это надо быть благодарным. Жизнь, которую разрушили, не принадлежит ему целиком.

Он сел на диван. В окно виден был вечерний прибой, в гребнях волн отражался лунный свет. Черная вода о чем-то ему говорила. Она говорила ему, что он был ничем и снова превратится в ничто. Он не так умен, как ему казалось. В Пилгрим-Лейк его ждет неудача. Даже если ему удастся продержаться на стипендии до мая, снова его сюда не позовут. Денег на магистратуру у него не было, их не было даже на то, чтобы снять квартиру. Что еще ему делать, как жить, он не знает. Страх, сопровождавший его с детства, страх безденежья, который не могли унять никакие выигранные конкурсы и полученные стипендии, вернулся с прежней силой. Теперь он осознал, что иммунитет к безденежью, которым обладала Мадлен, всегда придавал ей привлекательности в его глазах. Он считал, что на деньги ему плевать, до того момента, когда понял: если она уйдет, то с ней он лишится и ее денег. Леонард ни капли не верил, что мать Мадлен настроена против него только из-за его маниакальной депрессии. Маниакальная депрессия была лишь одним, наиболее приемлемым, из ее предрассудков. Разумеется, она не обрадовалась, узнав, что он — не из «старых денег», а из «старого Портленда», и, по ее понятиям, напоминает парня из банды мотоциклистов, и от него пахнет дешевыми сигарами с бензозаправки.

За Мадлен он не пошел. Он и так уже показал себя достаточно слабым и отчаявшимся. Теперь пришла пора, насколько возможно, проявить характер и набраться сил. Этого он добился, медленно повалившись боком на диван и свернувшись в положении эмбриона.

Леонард не думал ни о Мадлен, ни о Филлиде, ни о Килимнике. Лежа на диване, он думал о своих родителях, этих двух существах размером с планету, которые вращались по орбите всего его существования. Тут он отправился назад, в вечно повторяющееся прошлое. Когда растешь в семье, где тебя не любят, не знаешь о том, что есть альтернатива. Когда растешь с родителями эмоционально недоразвитыми, которые несчастливы в браке и готовы переносить эти свои чувства на детей, не понимаешь, что происходит. Просто такова твоя жизнь. Если у тебя случилась авария в четырехлетнем возрасте, когда считается, что ты уже большой мальчик, а потом тебе за обеденным столом подали тарелку с экскрементами — если тебе велели съесть это, ведь тебе же это нравится, явно нравится, иначе с тобой не случалось бы столько аварий, — тебе неизвестно о том, что такое не происходит в других домах по соседству. Если твой отец ушел из семьи, и пропал, и никогда не вернется, а мать, похоже, ненавидит тебя все больше по мере того, как ты подрастаешь, за то, что вы с отцом одного пола, то обратиться тебе не к кому. Во всех этих случаях вред был нанесен до того, как ты понял, что тебе нанесен вред. Хуже всего было то, что с течением времени эти воспоминания — то, как ты хранишь их в потайном ящичке в голове, время от времени доставая оттуда, чтобы покрутить в руках, — сделались чем-то вроде дорогих тебе вещей. В них — ключ к твоему несчастью. Они — свидетельство того, что жизнь несправедлива. Если в детстве тебе не везло, ты не знаешь о своей невезучести, пока не повзрослеешь. А потом только об этом и думаешь.

Трудно сказать, сколько времени прошло, пока Леонард оставался на диване. Но после долгого бездействия в глазах его вспыхнул свет, он внезапно выпрямился. Его мозг явно был на что-то способен — ведь ему в голову только что пришла гениальная идея. Идея о том, как удержать Мадлен, победить Филлиду и перехитрить Килимника, все сразу. Он соскочил с дивана. Направляясь в ванную, он уже чувствовал себя на пять фунтов легче. Время было позднее. Пора было принимать литий. Открыв пузырек, он вытряхнул оттуда четыре трехсотмиллиграммовые таблетки. Ему следовало принять три таких. Но он принял только две. Принял шестьсот миллиграммов вместо обычных девятисот, а потом положил оставшиеся таблетки в пузырек и завинтил крышку…

Какое-то время ничего не происходило. Лекарство тянуло время: реакция то появлялась, то исчезала. Первые десять дней Леонард чувствовал себя таким же толстым, медлительным и глупым, как всегда. Но на второй неделе у него начались периоды умственной сосредоточенности, душевного подъема, совсем как в старые, лучшие времена. Воспользовавшись ими разумно, Леонард начал бегать и ходить в спортзал. Он похудел. Бугорок, как на загривке у буйвола, исчез.

Леонард понимал, что у психиатров есть причины поступать так, как они поступают. При встрече с пациентом, страдающим маниакальной депрессией, их первоочередной задачей было разбомбить симптомы до полного исчезновения. Принимая во внимание высокий уровень самоубийств среди этих больных, данный курс действий представлялся разумным. Леонард был с этим согласен. Разногласия возникали в том, как справляться с болезнью. Врачи советовали запастись терпением. Они утверждали, что тело приспособится. И в какой-то степени они были правы. Через некоторое время ты настолько привыкал к лекарству, что уже не помнил, каково это — быть нормальным. Вот так ты и приспосабливался.

Леонарду казалось, что лучше относиться к депрессии по-другому: найти золотую середину в нижних сферах мании, где побочных эффектов не наблюдалось, а энергии было хоть отбавляй. Хорошо было наслаждаться плодами мании, не съезжая с катушек. Совсем как двигатель, работающий в максимально эффективном режиме, на всех парах, когда внутреннее сгорание работает идеально и обеспечивает максимальную скорость, но без перегрева и поломок.