вот, что важно: многим железный занавес был по душе. Сознание, что жизнь может быть устроена иначе, что от технических новинок до лекарств — все импортное, рождает обиду на весь мир. И жажду простого устройства жизни. А Сталин и давал на все вопросы простые ответы!

Марлен Михайлович Кораллов, литературовед, отсидевший срок в сталинских лагерях, вспоминал: «Весна 1966 года, рубеж марта. Высотка на Котельнической набережной. Однокомнатная квартира Вильгельма Либкнехта — старшего сына Карла. Того, кто был назван в честь Маркса и убит 15 января 1919 года вместе с Розой Люксембург.

В 1933-м вдова его Софья и Вильгельм (сын от первого брака) покинули Берлин. Нарочно не придумаешь: Карл, Вильгельм — и ровно через 33 года попивают с ними чаек Маркс и Ленин (сокращенно Марлен).

У Вильгельма Либкнехта гости. Пора уже расходиться. Задерживает вопрос: заметил ли я, что в прессе участились попытки смягчить приговор Сталину? Не отменить приговор, вынесенный на XX, на XXII съездах, а отодвинуть в тень, подправить… Если заметил, то как отношусь к этим опытам?

На вопрос, безусловно, риторический отвечал я без всякой охоты.

— У Маяковского не было колебаний, принимать или не принимать революцию. И у меня нет сомнений: восстанавливать культ — занятие недостойное. Гиблое. Неудача желательна.

Собеседник не возразил, но, следуя законам полемики, предъявил упрек:

— Ваш взгляд — со стороны.

— Естественно. Мне отыскивать, где же она, родная сторонка, довольно просто. Адресок подсказан. Смиряясь с курсом на оправдание Сталина, я бы предал расстрелянного отца, нахлебавшуюся тюремной баланды мать, зэков, с которыми загорал. Всех, загнувшихся в ссылке, в плену, пропавших без вести. По сути, вопрос оскорбителен.

Задал мне этот вопрос Эрнст Генри.

Разговор имел продолжение… Суть разговора излагаю вкратце.

Не воспользоваться предстоящим съездом партии было бы ошибкой. Хорошо бы послать на имя генсека „Обращение“. Насчет текста вопросов нет. Главное — подписи.

Нет возражений. „Что“ всегда зависит от „кто“. Правда, вопросы возникают. Ведь у „кто“ разные измерения. Например, количество. Эрнст Генри согласен, о нормах не может быть и речи. Пожалуй, десять. А лучше двенадцать. Ясно, что подписант должен быть личностью известной. Причем известной заслуженно. Уважаемой верхами, низами, страной. Конечно, он должен быть убежденным противником „культа личности“, одолевшим неизбежные в прошлом страхи, сомнения. И, конечно, настолько нравственным, чтобы у сборщика подписей не появлялись опасения: сейчас ласково черканет автограф, а когда покинешь гостеприимный дом, позвонит, куда следует.

Позднее наметилось четкое разделение труда. Эрнст Генри берет на себя ученых. Обладателей высших званий, наград. Мой кадр — деятели искусства…

Мудрый коллега напророчил авантюры Гитлера, предрек план Барбароссы. Знал я, что Эрнста Генри сажали в Польше, в Германии, что отведал родной Лубянки. Был арестован вслед или раньше, вместе с шефом — Иваном Михайловичем Майским, послом в Лондоне. Повезло. Зэком стал в канун смерти Сталина. Суда не дождался, приговора не получил. Освободился….

Между Эрнстом Генри и мною под занавес возник конфликт. Эрнст Генри хотел ставить точку после семнадцатой подписи. Я хотел продолжения. Уже были намечены, согласованы другие свидания. Я настаивал: „Четвертак лучше семнадцати. Весомей“. Эрнст Генри был тоже прав: лучшее враг хорошего».

У Эрнста Генри слова с делом не расходились. Сказано — сделано.

Леонид Петрович Петровский, научный сотрудник Института славяноведения и балканистики Академии наук, вспоминал: «В 1966 году среди самиздатовской литературы, распространением которой я в то время занимался, появилось письмо 25 деятелей науки, литературы и искусства. Оно было адресовано Л. И. Брежневу и выражало протест против „частичной или косвенной реабилитации Сталина“, предупреждало об опасности нового раскола в коммунистическом движении и обострении международной обстановки.

Под письмом стояли подписи академиков И. Е. Тамма, П. Л. Капицы, Л. А. Арцимовича, С. Д. Сказкина, а также В. П. Некрасова, К. И. Чуковского, М. М. Плисецкой, О. Н. Ефремова и других. Документ подписал и академик А. Д. Сахаров — трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии и Государственной премии СССР.

В узком кругу было известно, что письмо составлял и собирал под ним подписи легендарный Эрнст Генри (Семен Николаевич Ростовский). Он был известен как лауреат премии им. В. В. Воровского, автор книг „Гитлер над Европой“ и „Гитлер против СССР“.

В то время я часто бывал в большом десятиэтажном доме в Гнездниковском переулке (дом № 10), где в небольшой надстройке собирался узкий круг московской интеллигенции и где вел свои „семинарские занятия“ по острым политическим вопросам Эрнст Генри.

В перерывах выходили покурить прямо на крышу, откуда открывался вид на Москву. В один из таких перекуров я спросил у Генри: „Кто такой Сахаров?“ и услышал ответ: „Это — отец советской водородной бомбы“».

Андрей Дмитриевич Сахаров сделал для государства больше, чем вся армия чиновников, преследовавшая его многие годы и укоротившая ему жизнь. Что они дали России? А Сахаров оставил оружие, которое еще долго будет гарантировать безопасность нашей страны. И сама жизнь его — пример бескорыстного служения Родине.

Говорят: были два Сахарова. Один — ученый, его государство оценило по достоинству. А второй — диссидент, не принимавший политику власти. Как еще к нему относиться? Но расщепить Сахарова, как он расщеплял атом, невозможно.

Диссидентом он прежде всего был в науке! Потому и находил решения, недоступные другим физикам. Они-то мыслили, как положено, как принято, как привычно. А он иначе! Инакомыслие помогло ему понять и увидеть то, что оставалось недоступным для других. Именно потому вооружил нашу страну самым мощным в истории оружием, что сделало Советский Союз супердержавой.

Он работал над созданием водородного оружия до тех пор, пока в этой сфере были задачи для физика его уровня. Но когда эти задачи были решены, и осталась работа технологического уровня, его гениальный мозг занялся другими проблемами. После создания водородного оружия академик Сахаров оказался в узком кругу самых ценных для государства ученых. Этих имен было совсем немного — Иван Васильевич Курчатов, Юлий Борисович Харитон, Мстислав Всеволодович Келдыш, Сергей Павлович Королев… Этим людям государство обеспечивало сказочную — по тем временам — жизнь, создавая все условия для плодотворной работы.

С ними были вежливы, любезны и предупредительны высшие чиновники государства. Они могли запросто позвонить Хрущеву, а потом Брежневу и знали, что их внимательно выслушают, что к ним прислушаются.

Участники ядерного проекта осознавали свое уникальное положение, ценили не