– Ваше сиятельство, в нашем полку Харон не числится!

Суворов секунду глядел на невежественного лекаря. Потом плюнул и убежал, крича:

– Помилуй Бог, не мечите бисера перед свиньями!

Лекарь обиделся на всю жизнь. Он так и не понял, почему обозлился фельдмаршал.

«Правду говорят – тяжелый человек», – подумал он о Суворове.

В дивизии генерал-поручика Киселева открылась повальная желудочная болезнь. Люди мерли как мухи.

Суворов отправил дежурного подполковника произвести следствие и навести в больницах порядок. Командиру дивизии – явиться в главную квартиру.

Вчера утром Киселев приехал. Смущенно поглаживая лысину, он подошел к Столыпину.

Столыпин сказал, что Александр Васильевич еще не выходил из кабинета, и посоветовал Киселеву сегодня не являться.

– Как же так? Да ведь фельдмаршал знает, что я приехал…

– Верно. Плац-майор доложил, что вы приехали.

– Ну, так как же мне не являться?

– Не являйтесь! – убеждал Столыпин. – Александр Васильевич еще очень сердит на вас.

Киселев послушался Столыпина и ушел к дежурному генералу Арсеньеву.

«Любопытно: спросит Александр Васильевич сегодня о Киселеве?» – подумал теперь, идучи, Столыпин.

Столыпину это интересно было потому, что хотелось проверить: настолько ли он знает Суворова, как ему кажется? За восемь месяцев службы у Суворова он освоился со всеми его привычками и обычаями. Казалось, знал Александра Васильевича, понимал его с полуслова.

Вчера произошел случай, который подтвердил это.

В Тульчин входил Смоленский драгунский полк. Суворов поехал за местечко смотреть полк на марше. Он скакал галопом по широкой дороге вдоль растянувшихся эскадронов. Вдруг обернулся к Столыпину и, махнув плетью куда-то в сторону, крикнул: «Э, а!»

Столыпин подскакал к эскадрону и сразу же сообразил, в чем дело: эскадрон потерял дистанцию, и потому отстали пушки.

Столыпин приказал артиллерийскому офицеру податься вперед.

Суворов, довольный, махнул Столыпину головой.

Фельдмаршал относился к Столыпину хорошо. В первую же субботу, когда Суворов учил войска драться колоннами, он поставил Столыпина с солдатским ружьем в пехотный полк. После ученья пожаловал его в унтер-офицеры. В следующую субботу поставил Столыпина в кавалерийский полк. После ученья произвел в офицеры.

Местечко еще спало. На улицах не было ни души. Шаги Столыпина гулко отдавались на мостовой.

Столыпин подходил к двухэтажному дому графини Потоцкой.

Графиня Потоцкая, статс-дама российского двора, уступила фельдмаршалу первый этаж, а сама со взрослой дочерью помещалась во втором.

Суворов подружился с Потоцкими. Он часто ходил к графине посидеть и поговорить. Потоцкие навещали Александра Васильевича.

Молодые офицеры из штаба Суворова засматривались на хорошенькую дочь графини, перешептывались с графиниными горничными.

Подходя к дому, Столыпин по привычке обдернул мундир, осмотрелся, все ли в порядке.

Второй этаж был еще темен. В раскрытых окнах чуть шевелились под легким ветерком, белели шелковые занавески.

Лишь в одном окне первого этажа – в камердинерской Суворова – светился огонек.

У высокого крыльца стоял, отбиваясь от назойливых комаров, часовой.

Столыпин поднялся по ступенькам, прошел переднюю, где, растянувшись на скамейке, храпел вестовой, и вошел в следующую комнату. В ней спали Прошка, повар и фельдшер Наум, бривший барина.

Столыпин не без труда растолкал главного камердинера, который упорно не желал пробуждаться.

Александр Васильевич приказал поднять его пораньше.

Прошка, зевая и чертыхаясь, сел. Ткнул кулаком в бок Мишку-повара:

– Вставай, увалень!

И поплелся будить «самого».

Через секунду из спальни донесся приятный басок фельдмаршала.

Суворов проснулся бодрый, живой, веселый. Он все дни пребывал в отменном настроении. Еще бы – наступил сезон его удовольствий: ученья в поле, лагеря, беспрестанное движение и множество разнообразных дел. Покоя и безделья не выносила его кипучая натура.

Прошка и вестовой понесли в спальню два ведра воды и громадный таз. Начинался день, начинались обязательные, неоднократные обливания водой.

А повар пошел кипятить в печке чай. Как все старики, Суворов любил, чтобы еда и чай были горячими. Потому повар кипятил чай тут же, при нем, в спальне.

Суворов вытирался, отдавая приказания повару, что сготовить к обеду.

– На закуску – редька… Бешбармак[83]. Пельмени. Духовая говядина. Каша рисовая. И щука с голубым пером… А мальчик пришел? – спросил он. («Мальчиком» он звал Столыпина.)

– Давно. Ждет.

– Позови.

Столыпин вошел, поздоровался.

– Здравствуй, братец! Кликни ко мне господина Дьякова!

Столыпин отправил ординарца за полковником Дьяковым, который был начальником провиантской конторы при армии.

Сонный предстал перед фельдмаршалом полковник – в такую рань вставать не привык.

– Николай Александрович, все запасные магазейны были б полны! И все исправно. Ежели провианта недостанет, на первом суку тебя, ваше высокоблагородие, повешу! Ты, мой друг, меня знаешь: я тебя люблю и слово сдержу. Ступай!

Полковник Дьяков пулей вылетел из спальни, – куда и сон девался.

Все знали: фельдмаршал шутит только во время отдыха, за обедом, а в рабочие часы – шутки в сторону.

– Мальчик, садись, чайку попьем! – крикнул он Столыпина.

Пили чай с медом и сухарями.

Напившись, Суворов усадил адъютанта за стол к окну, которое выходило в большой графский сад:

– Прочти-ка, что вчера записали из «словесного поучения».

– «Береги пулю на три дня, а иногда на целую кампанию…»

– Прибавь: «как негде взять».

– «Стреляй редко, да метко. Штыком коли крепко. Пуля обмишулится, штык не обмишулится. Пуля – дура, штык – молодец. Береги пулю в дуле; трое наскочат, первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун; это не редко, а заряжать некогда. В атаке не задерживай…»

– Так. А дальше, на той синей бумажке, что у нас?

Столыпин прочел:

– «Фитиль на картечь; бросься на картечь: летит сверх головы. Пушки твои, люди твои; вали на месте, гони, коли, остальным давай пощаду. Они такие же люди: грех напрасно убить».

– Все?