А из нарядной чужеземной рамки гляделось обыкновенное русское лицо – широкие скулы, нос пуговкой. Глаза голубые, упрямые.

«Вроде как не из глупых…»

Увидев Суворова, франт вскочил, взмахнул красной шляпой, низко склонился. С головы на пол посыпалась пудра.

– Как звать?

– Алексис Мещерский.

– Из каких Мещерских? Покойного князя Ивана сын?

– Да.

– А, очень рад. Отец был моим командиром. Достойный человек. Очень рад!

Суворов обнял его. Потом, не выпуская из объятий, чуть откинулся назад, разглядывая в упор:

– Каким фасоном повязан галстук?

– Эпикурейским.

– А сколько фасонов знаешь?

– Сорок..

– Пудра-то – заграничная?

– Парижская.

– Давно вернулся?

– Месяц назад.

– Кто посылал?

– Дядя Митрофан.

Суворов отпустил его. Прошелся по комнате.

– Помилуй Бог, этот может. Отец – вояка, дядя – гуляка! – Остановился, смерил еще раз с головы до ног: – Служить?

– Хотел бы.

– При штабе?

– При вас.

– Начнем с пехоты. Ступай переоденься, Алешенька!

Фазан удивленно поднял брови: что, он разве плохо одет?

– Я одет. Я готов…

– А готов, так идем! Только чур – не отставать. Каждая минута дорога!

И Суворов вышел.

– Александр Васильевич фазанчика пошел крестить, – хихикали штабные, глядя им вслед.

День был жаркий. На дороге пыль – как перина.

Суворов в сапогах быстро шел по самой середине улицы. Фазан едва поспевал за ним на своих красных каблучках. Недоумевал: куда же так далеко ведет?

А фельдмаршал шел, все время поучая:

– Военный шаг – аршин. В захождении – полтора аршина!

И припечатывал, как на церемониальном марше. Пыль летела во все стороны.

Фазан чихал, сморкался от пыли, но терпел. Пот тек по лицу, по затылку. Пробовал вытереть – больше размазал: пыль смешалась с пудрой. Башмаки посерели, золоченые пряжки потускнели.

А Суворов без устали шагал и без устали говорил:

– Возьми себе в образец героя древних времен. Наблюдай его, иди за ним вслед. Поравняйся, обгони – слава тебе!..

Поравняться со старым фельдмаршалом – где там! Алексис старался хоть не отставать: ковылял на высоких каблуках, придерживал ерзавшую на голове шляпу, поглядывал по сторонам – куда идут? Скоро ли конец?

Но конца не предвиделось.

Давно прошли все улицы. Шли по дороге, по полям, напрямки. Прыгали через канавы, перелезали через плетни.

Алексис потерял несколько пуговиц из разных частей костюма, оторвал карман.

А Суворов все прибавлял шагу. Ему в сапогах идти было удобно, но в башмаках на высоких каблуках – не ахти как…

Суворов все жужжал:

– Последуй Аристиду в правоте, Фабрициану в умеренности[86]…

Вдруг разом остановился, так что Алексис чуть не наскочил на него.

– А кто такой Фабрициан? Знаешь?

В Париже, в «Синем кабачке», хозяин был Фабрициан. Но он неумерен во всем. Вероятно, не тот.

От усталости, от духоты, пыли, досады брякнул прямо:

– Не знаю!

Суворов отскочил. Смотрел неласково, строго.

И тут Алексис вспомнил: в Петербурге все предупреждали – у Суворова остерегись говорить «не знаю».

– Незнайка. Немогузнайка! – измывался фельдмаршал. – Солдат должен все уметь, все знать! Я все знаю!

Алексис вспыхнул. Вырвалось невольно:

– Нет, ваше сиятельство, и вы не все знаете!

Суворов удивленно воззрился:

– А ну-ка скажи, я не знаю?

– А как звали мою прабабушку?

Фельдмаршал рассмеялся. Хлопнул его по плечу:

– Молодец, Алешенька! Нашелся! Бабушку знаю – Авдотья, а прабабушку – помилуй Бог!

И пошел опять вышагивать.

Они шли уже по тропинке. Свернули куда-то в сторону, пошли кустами, кустами, и вот – громадный сухой ров.

Через глубокий ров перекинуты две тонкие жердинки.

Суворов как шел, так и пошел по этой кладочке. Уверенно и ловко, как по полу. В один миг очутился на том берегу рва.

А фазан на секунду замешкался – как тут идти? Потом очертя голову кинулся вслед за фельдмаршалом.

Ступил раз, два, три. Проклятый каблучок соскользнул с жердинки. Алексис качнулся вправо, влево, попробовал удержать равновесие, взмахнул руками, как птица крыльями, готовясь лететь, и – полетел вниз.

Но, падая, успел как-то схватиться руками за кладочку. Повис надо рвом, болтая ногами. Потом сообразил: перехватывая то одной, то другой рукой жердинки, перебрался через ров.

Не полез в бурьян, в камни, в битые черепки за своей шелковой красной шляпой. Побежал вслед за фельдмаршалом.

Суворов точно не видел, что произошло, – уже был далеко.

Алексис шел, на ходу зализывая оцарапанную руку. Куафюра его растрепалась – голова была взлохмачена, дика. Эпикурейский галстук съехал на сторону, лицо пылало. Он хромал: предательский каблучок так-таки сломался…

Алексис уже не смотрел по сторонам, – было все равно, куда идти и сколько идти. Поднялись на горку, спустились в лощину. Прошли лужок, и внизу – река.

Суворов еще на ходу сбросил куртку, быстро скинул сапоги, белье. Взял одежду, сапоги в руку и бросился в реку. Он плыл, покрякивая от удовольствия, и оглядывался.

Фазан едва приковылял к берегу. Невольно глянул на себя, на кафтан, камзол, башмаки. Ленты, пуговицы, пряжки. Ежели раздеваться, все отстегивать и снимать – Суворова и след простынет.

Алексис перекрестился и бухнул головой с берега – только брызги во все стороны.

Плыл отменно легко, саженками. Над водой мерно мелькали оплюхшие кружевные манжеты да горбатилась, дыбилась над водой зеленая атласная спина…

Противоположный берег был глинист и крут. Фазан увяз в глине, едва выдрал ноги, на четвереньках взобрался наверх.

Вода стекала с него ручьями. Камзол из коричневого стал желтым, а чулки из желтых – коричневыми. Волосы окончательно развились, висели по плечам, как у протодьякона. Башмаки все в глине, в башмаках чвакала вода.