— ...воевал под Троей... Айгюптос... был в плену... Пенелопа бессвязно повторяет сказанное, как в бреду. О небеса! Кажется, я научился понимать. Она думает, что Протесилай — это я! Здесь филакийца никто не знает. Эвриклея и Ментор видели его один раз мельком в Спарте, во время сватовства к Елене, и наверняка не запомнили. Теперь моей жене, ослепленной иглами надежды, легче признать мужа в незнакомом старике (двадцать лет войны не красят человека!), чем в молодом болтуне-прорицателе, сидящем напротив. История повторяется! Когда Протесилай вернулся домой, его тоже никто не узнавал, пока он не разнес в щепки деревянного идола, занявшего чужое место в супружеской постели. Сейчас я оказался в шкуре филакийца, а он, сам того не желая, — в моей! Что должен сломать, разнести, разрушить я, Одиссей, сын Лаэрта, — чтобы рухнула наконец преграда, разделившая меня и мое возвращение?! Мужа с женой?! Скитальца и родной дом?! Подскажите!

«Когда любишь, просто идешь. Навстречу; без тайны». — ...Спасибо тебе, прорицатель. Ты вселил надежду в ое сердце. Да, Одиссей здесь — и горе стервятникам! Горе!!! Мой муж не прощает оскорблений! Они за все ответят, за все!!!

О небо, что ты говоришь?! Теперь уже я не узнавал свою жену. Разъяренная львица, жаждущая крови, была передо мной.

— Успокойся, басилисса! К чему желать смерти этих жалких людей?

— Нет!

— Изгнание, позор много хуже...

— Нет! Ты зорок, но глуп, прорицатель! Они должны ответить за все! Сдохнуть! Как псы, как мерзкие шелудивые псы!..

Покои наполнились торопливыми шагами: Эвриклея, две служанки...

— Тебе лучше уйти, гадатель. Басилисса расстроена.

— Д-да... конечно... Я не хотел ничего дурного! Я только сказал... ухожу, ухожу... Ухожу.

Снова — ухожу. Я еще не вернулся.

Злые, кожистые крылья бились за моей спиной, и драконы несли упряжку к обрыву.

%%%

Они перехватили меня во дворе. Красавчик, Толстяк и Богатей.

— Вижу, не слишком щедро одарила тебя басилисса. — Жирные щеки Толстяка затряслись студнем. — Ни радости на твоем лице, ни богатых даров в руках...

— Небось дурное напророчил? — с сочувствием поинтересовался Богатей.

А Красавчик молчал. Только разминал кисть правой руки, пальцами хрустел да щурился. Мимо смотрел. Ох, никто мне в лицо сегодня не глядит... Больше всего после истерики, случившейся с Пенелопой, хотелось послать их к Пифону в задницу. Уйти куда-нибудь. В горы. Чтоб никого рядом. Но шелуха если прилипнет... Да и самого разобрало любопытство: что им нужно от беглого прорицателя? Интерес был слабый, вялый: перед глазами, заслоняя остальное, стояла неистовая, яростная, беспощадная Пенелопа. Слишком похожая в гневе своем на сову, и оливу, и крепость, чтобы сердце не зашлось болезненным грохотом.

«...Они должны ответить за все! Сдохнуть! Как псы, как мерзкие шелудивые псы!..»

«...Ты убьешь их всех, папа? Прямо сейчас?»

«...У тебя есть нож, басиленок?»

Итака хочет умыться кровью. Жена, сын, свинопасы-коровники... Отец? Не знаю. Но боюсь, что и он — тоже. Один я упрямлюсь. Брыкаюсь, спорю с судьбой. Или с собой?! Может быть, я так настойчиво миролюбив, потому что на самом деле...

— Уснул, прорицатель? Или с богами разговариваешь? Чего басилиссе-то накаркал, говорю?

— Не ваше дело.

Зря это я. Беглец-пророк должен быть повежливей. Нет, проглотили.

— Ну ты гляди! Совсем не умори ее своими предсказаниями! — Богатей натужно хохотнул. — Ладно, пошли в мегарон. Дело к тебе есть. Глядишь, нам твои слова понравятся больше, чем Одиссеевой вдовушке,

«Вдовушка» лопнувшей тетивой резанула по уху.

— Ну?!

— Ладно. Только если вам будущее провидеть, нам не в мегарон бы идти. В горы. К птицам. Я по птицам лучше гадаю.

Не хочу в мегарон. Не хочу, и все. Без причин. Особой опасности нет, да и ребенок у предела молчит. Впрочем, он молчит уже давно. Может быть, вырос и теперь больше не плачет?

— Ты не прибедняйся, Феоклимен! — осторожно похлопал меня по плечу Толстяк. — Твоя слава быстро бегает. Люди говорят: ты в гавани и прошлое, и будущее — насквозь. Хоть с птичками, хоть без. Мы понимаем: дар редкий, не всякому о нем рассказывать можно, чтоб богов не гневить. И мы не станем языками молоть. Давай, давай...

Вот так, несильно, но настойчиво подталкиваемый в спину Толстяком и Богатеем, я вступил в мужской зал собственного дома. Красавчик шел последним, нарочито топая. Он-то и прикрыл за нами двери. Плотно-плотно.

И засовом изнутри заложил: оборачиваться я не стал, но по звуку понял.

Нас ждали.

Вся шелуха была здесь. Ну, кто жаловался,, что ему в лицо сегодня смотреть не хотят? Тут их добрая сотня собралась; и все взгляды — на тебя! Что ж ты не рад, Одиссей, сын Лаэрта? Мой Старик встал рядом, плечом к плечу, сжимая призрачное копье. Медленно, тяжело оглядел зал: словно в поисках знакомых. Или запоминая. Я невольно последовал его примеру. На столах в изобилии имелись кубки, чаши, кратеры и кувшины с вином, но еды почти не было. В корзине, близ очага, бычья спина, разрубленная надвое. Видно, хотели обжарить, да махнули рукой. Пить станем: от души. На пустой желудок. Песни горланить...

Есть такая застольная песня: «сколия» называется.

ИТАКА.

Мегарон Одиссеева дома (Сколия)

Сколия — букв. «кривая». Застольная песня. Сколии пелись не по порядку сидящих, а так, что подхвативший случайную эстафету участник пира должен был либо окончить начатую песню, либо запеть другую, либо экспромтом сочинить новую.

— Болтают, ты вчера в гавани вещал? — сидевший ближе других Верзила поднялся навстречу. Вразвалочку прошелся передо мной. Моргнул исподтишка лукавым глазом. — Насчет того, кому Итакой править? Может, повторишь? А то у народа язык без костей...

Пожимаю плечами:

— Отчего ж не повторить? Сокола я видел. Голубя в его когтях. Значит: пока жив хоть один мужчина из Арке-сиадов, не бывать на Итаке иным владыкам!

А сомневаются, пускай проверят.

— Не соврали, выходит... не соврали... — Верзила слонялся ожившим деревом. Чесал редкий мох на подбородке. — Хитрюга ты, провидец: брякнул, и понимай, как хочешь!..

О, спохватился:

— Да ты садись, садись! Винца хлебни! Чего зря косяк подпирать?

Ладно. Сажусь на скамью, придвигаю кубок. Эй, Толстяк, плесни из кратера! А руки-то у тебя дрожат, приятель. Вино ты пролил. Самую малость, но пролил. Зато богам плеснуть забыл.

— Ты умный человек, Феоклимен, сын Полифейда, — жестом отстранив Верзилу, вступает в разговор Богатей. — Без обиняков спрашиваю: очищение требуется?

Киваю в ответ. Требуется. Жажду, черный кобель, отмыться добела. А вина мне Толстячок неразбавленного подсунул. Упоить собрался. Задремлю спьяну, они мне, ясновидцу, глазки-то и повыкалывают.