Таковым распоряжением молитва, духовенство и народ преданы во власть полиции и войск, и можно думать, что правительство имеет в виду еще более ужасные меры, которые поставят религию и церковь в еще опаснейшее положение.

Массы невинных жертв захвачены в храмах, сих единственных убежищах христиан для передачи их молитв богу, убежищах, казалось, достаточно огражденных от всяких насилий 213-м параграфом свода уголовных и исправительных наказаний, и покамест хотя одно лицо из числа этих несчастных и ни в чем не повинных узников, а равно и других жертв, беспрестанно хватаемых и подвергающихся всяким оскорблениям на улицах, останется под арестом, до тех пор никакое успокоение умов не возможно, и влияние духовенства не сильно привести к желаемым результатам…

А потому, приняв все сие во внимание, я не могу никоим образом отменить так скоро приказание, только что вчера данное относительно закрытие костелов, и они должны еще оставаться некоторое время запертыми.

Высокое же правительство тем временем найдет, со своей стороны, возможность обдумать способы к возвращению народного доверия и освободить всех арестованных в костелах и на улицах, а кроме того, привести жителей к убеждению, что подобные горестные события не повторятся…»

Велепольский в ту же минуту сообщил эту бумагу наместнику, который, прочтя ее, потерял всякое терпение и, как это бывает всегда с бесхарактерными людьми, перешел вдруг от слабости к крайним строгостям. По его приказанию начали хватать по улицам и где попало всех мало-мальски подозрительных. 19 октября н. ст. арестовали даже недавних его друзей, Вышинского и Стецкого. Тогда же арестованы сапожник Гишпанский и литератор Вольский в алтаре Свенто-Кршиского костела, где они укрывались. Затем взяты целые десятки менее известных агитаторов. Цитадель снова наполнилась. Комиссар 10-го цыркула, Дзержановский, вследствие подозрения, что он содействовал уходу толпы из храма святого Креста, утром 15 октября, приговорен к расстрелянию и если остался цел, то этим обязан энергическому заступничеству генерала Хрулева. С купцов, которые заперли лавки в день годовщины Костюшки, взыскано по 100 рублей штрафу с каждого.

Через неделю после этого (26 октября н. ст.) граф Ламберт, едва живой, харкавший кровью, более похожий на тень, чем на человека, вдруг скрылся из Варшавы, ни с кем не простясь. В газетах было написано только, что «наместник Царства Польского отправляется, с высочайшего соизволения, за границу на несколько недель для поправления здоровья».

Он жил с тех пор безвыездно на острове Мадере. Разговор о Польше его времени был постоянно для него больным местом, к которому посещавшие его знакомые и друзья из России и других земель считали неделикатным дотрагиваться. Один старый его приятель из Петербурга, прожив на Мадере около полугода и видясь с Ламбертом чуть не всякий день, воротился в Россию, не разъяснивши нисколько ни для себя, ни для других роковую тайну.

Прежде чем отправиться эмиссаром в Польшу, Завиша старался как можно ближе сойтись с начальником предприятия Заливским, бывал у него (в Париже) очень часто, выпытывал имена членов общества, чтобы по этому судить, насколько серьезно их дело. Но Заливский никого не назвал, говоря, что связан клятвой и честным словом; что когда, по отправлении агента в Галицию, прибыл оттуда уполномоченный от тамошней демократической организации и тоже расспрашивал об именах членов Zemsty Ludów, предлагая ту же минуту по открытии тайны вручить обществу 200 тысяч франков – ему было отказано и деньги не приняты.

Завиша видал у Заливского Генриха Дмуховского, Дверницкого, Лелевеля, Косицкого, Ледуховского, но раз при вопросе, что это за народ, Заливский отвечал: «Все разные партии. Ледуховскому я бы ничего не поверил. Дверницкому однажды хотел было открыться, но, припомнив одно обстоятельство, отдумал». «Ну, а Лелевель?» – спросил Завиша. Заливский не отвечал не чего.

В одну из встреч с Заливским Завиша попробовал выпытать у него хотя бы имена эмиссаров, отправляемых в край. Заливский и тут открыл очень мало. «Каждый должен знать только своего соседа», – отвечал он и назвал соседей Завиши: в обводе Ленчицком – Боржевского и в Равском – Леона Залесского.

Когда Завиша выразил окончательное согласие отправиться, Заливский указал ему в Варшаве ксендза Пулавского, а этот должен был указать, в свою очередь, другие лица.

Уминский передал какие-то знаки, по которым эмиссары и организации могут друг друга узнавать, и обещал прислать из Лиона особый патент, с объяснением всего, что после и сделано. Один знакомый Завиши, француз Баррели, был несколько на него похож и дал ему свой паспорт, по которому Завиша получил из Парижской префектуры новый паспорт, для отъезда в Пруссию – и уехал в феврале 1833 года.

Сначала Завиша жил в Берлине. Потом перебрался в деревню своих отдаленных родственников, Дзяловских, Туржно, близ Торуня, но оставался там до 11 марта н. ст. в ожидании другого эмиссара, Каликста Боржевского (служившего в бельгийской армии), дабы снабдить его некоторыми советами и указаниями, так как он должен был работать (собирать партию) в тех же местах.

Наконец, потеряв надежду на его прибытие, Завиша выбрался, переодетый крестьянином, из Туржна и перешел пешком границу Царства Польского. Идя проселком через деревни: Волю, Кликол, Злотополе, город Липно; потом по почтовой дороге на Добржин и Виняры (где переправился через Вислу), он заметил везде расставленные деревенские караулы и в жителях какую-то особенную осторожность. В корчме Ощивильк, до которой он дотащился с большим трудом и опасностями, задами деревень: Радзив, Цехомец и Лонцк, его взяло раздумье, идти ли дальше, или воротиться? Тут он увидел, что странствование по Польше эмиссаров не так легко, как они представлялись каждому из них в Париже; страх одолел всякие другие размышления, и Завиша, перейдя снова Вислу у Виняр, быстро перенесся обратно в Туржно через деревню Ясень, город Липно и селения: Злотополе, Волю, Злотарию и Плюеховенсы. Было 10 или 11 апреля н. ст. (1833).

Боржевский все еще не являлся. Завиша был этому отчасти рад, так как опасное предприятие замедлялось и даже могло вовсе расстроиться. Вдруг получает он письмо, что Боржевский уже давно в Пруссии и что его дело, по части приискания отважных людей для вторжения в Царство, идет недурно. Боржевский жил у помещика Сляского, куда приглашал прибыть и Завишу для совещаний. Завиша поехал. Когда они встретились, последний не решился рассказать товарищу о своих неудачных похождениях в Царстве, кончившихся побегом, чтобы тот не заподозрил его в трусости. Напротив, Завиша всячески представлял из себя человека, готового на все, и они оба начали собирать партию из разного народу, в чем помог им главнейшим образом унтер-офицер бывших польских войск Войткевич, человек расторопный и отважный. Мало-помалу, в неделю или около того, у них набралось шесть человек народу всякого звания: Антон Аксамитовский, Седлецкий, Курреля, Ковалевский, Зайонц и Войткевич. С ними Завиша и Боржевский решились перебраться на ту сторону реки Дрвенцы, в Карчевском лесу, против деревни Плонной, что в Царстве Польском. Им говорили, что нужно только отыскать рыбака Кречмера, занимающегося перевозом разных таких людей, и он перевезет. Кое-как нашли проводника к Кречмеру и пустились в путь (30 апреля н. ст.). Но дорогой проводник отчего-то бежал. Нашли другого – и тот бежал… Наконец, евреи-контрабандисты указали им убогую хату Кречмера, и он перевез их через Дрвенцу и потом довел до деревни Радзики, взяв с каждого человека по злоту за перевоз и 4 злота за проводы до Радзик[402].